Руслан и Людмила

Пушкин не только слова — буквы не напишет без смысла. В связи с этим стоит обратить внимание на то обстоятельство, что героев, бросившихся на поиски Людмилы, в поэме четверо, но “Я!” сказали только трое. Значит у кого-то из четверых на голове была другая шапка Черномора, отличная от той, что была натянута на глаза и уши соперников вкупе с папашей. Возможно ли предположить, что шапка молчуна была ему впору? Дело в том, что “впору” в ателье Черномора ничего не делали. И не потому, что Черномор поощрял халтуру (материал на шапки шел добротный: информация откровений, начиная с “Евангелия от Эхнатона”, поступала с более высоких уровней организации иерархии Вселенной), — технология покроя и пошива “священных писаний”, предусматривающая обязательную зависимость клиентов ателье от мафии бритоголовых, имела свое “HОУ-ХАУ” — “чудо старых дней”.

Ну а если шапка молчуна была не велика и не впору, то должна быть маловата (ну, например, как ермолка раввинов), и, следовательно, должна была давить на голову, хотя и позволяла видеть и слышать больше соперников. Отсюда цирк, устроенный Черномором на свадьбе, для типа в ермолке — очередное представление, фокусы КИО (аббревиатура словосочетания — “Колдун, Исполняющий Обязанности”) с исчезновением “красавиц”. Такие фокусы вызывают бурную реакцию лишь у тех, кто видит их впервые. Тот, кто обречен присутствовать на всех представлениях, начинает скучать (даже если получает почетное звание “богоизбранного зрителя”), поскольку технологии фокусов не понимает (ермолка давит), а сценарий спектакля остается неизменным в веках.

Так кто же из четверых? Узнать не сложно, поскольку после представления, устроенного Черномором, первые трое, действительно отозвавшиеся на истерику Владимира, поехали “туда, не знаю куда, чтобы найти то, не знаю что” молча:

первый:

Руслан томился молчаливо,
И смысл и память потеряв;

второй:

Рогдай угрюм, молчит — ни слова…
Страшась неведомой судьбы;

третий:

Хазарский хан, в уме своем
Уже Людмилу обнимая;

четвертый, единственный, не молчит:

Через плечо глядя спесиво
И важно подбочась, Фарлаф
Надувшись, ехал за Русланом.
Он говорит

: “Hасилу яНа волю вырвался, друзья!
Ну, скоро ль встречусь с великаном?
Уж то-то крови будет течь,
Уж то-то жертв любви ревнивой!
Повеселись, мой верный меч,
Повеселись, мой конь ретивый!”

Получается, что тип в ермолке, хоть технологии фокусов Черномора и не понимал, но какое-то общее представление о сценарии спектакля имел раньше и потому, в отличие других соискателей Людмилы, ни в каких прямых столкновениях участвовать не собирался.

Критика предложенного здесь варианта типа “ну как же, иначе не в рифму” — не состоятельна по причине, что рифмует не “критик”, а поэт, ответивший в “Домике в Коломне” сразу на все критики подобного рода:

Порой я стих повертываю круто,
Все ж видно — не впервой я им верчу!
А как давно? Того и не скажу-то.
На критиков я еду, не свищу,
Как древний богатырь, — а как наеду…
Что ж? Поклонюсь и приглашу к обеду.

Кстати, здесь и ответ на возможный вопрос читателя по поводу столь частого обращения к “Домику в Коломне”. Не удивляйтесь, мы будем это делать и дальше, поскольку сами видите, что связь “Домика в Коломне” с “Русланом и Людмилой” — прямая. И никакая это не случайность, а своего рода предопределенность, поскольку все в творчестве Пушкина взаимосвязано, то есть едино и целостно, как един и целостен мир, который его творчество отражает. Что касается самого “Домика в Коломне”, то считаем необходимым обратить внимание читателя на ПОРОГ домика: он одного уровня с порогом “хижины”, о которой шла речь в “Песне второй”.

Однако, вернемся к Людмиле. Её мы оставили, когда она решила САМА примерить шапку Черномора. Условия для этого подходящие:

Все тихо, никого здесь нет;
Никто на девушку не взглянет…

И время указано довольно точно, если идентифицировать начало процесса, в котором Людмила начала самостоятельно вертеть шапкой, скроенной две тысячи лет назад в ателье Черномора. В 1917 г. в России и за рубежом многие были поражены, с какой скоростью завертела Людмила шапкой Черномора. Морис Палеолог, посол Франции в России, будучи свидетелем захоронения жертв февральской (правильнее было бы называть — пуримской, поскольку была приурочена к “веселому еврейскому празднику пурим”) революции, даже записал в своем дневнике 5 апреля 1917 г. по этому поводу следующее: