Русофобия - десять лет спустя

Наиболее типичная в этом потоке литературы повесть В. Гроссмана «Все течет». Если 10 лет назад я мимоходом упомянул о ней как о мало известном произведении, но предтече всего направления, то сейчас она широко опубликована и подкреплена публикацией тоже ранее неизвестного яркого романа Гроссмана «Жизнь и судьба», а особенно его колоссальной рекламой. Схема повести: герой, выйдя из лагеря, пытается осознать происшедшее с ним и страной. Виновен Сталин? — нет, он приходит к мысли, что многие отталкивающие черты восходят к Ленину. Значит, Ленин? Нет, герой идет глубже. В конце книги он излагает свое окончательное понимание. Причина — в «русской душе», «тысячелетней рабе».

«Развитие Запада оплодотворялось ростом свободы, а развитие России — ростом рабства».

Сто лет назад в Россию была занесена с Запада идея свободы, но ее погубило русское

«крепостное, рабское начало. Подобно дымящейся от собственной силы царской водке, оно растворило металл и соль человеческого достоинства».

И в других странах иногда торжествовало рабство — но под влиянием русского примера.

«По-прежнему ли загадочна русская душа? Нет, загадки нет. Да и была ли она? Какая же загадка в рабстве?»

В повести как будто с сочувствием описываются крестьяне, мрущие от голода при коллективизации. Но в конце читатель понимает: это их собственная рабская душа заморила их, да еще насаждала рабство вне их страны. Такая концепция глубинного отрицания России и всей ее истории встречалась мне до того лишь однажды — в основном идеологическом произведении национал-социализма —

«Миф ХХ века»

Розенберга.

Там та же схема русской истории. Русские — неполноценные, природные рабы. Их государство создали германцы-варяги. Но постепенно растворились, потеряли расовую чистоту. Результат — монгольское завоевание. Второй раз германцы создали русское государство и культуру в послепетровское время, и опять их захлестнула расово-неполноценная стихия. Концепция Розенберга последовательнее, так как явно формулирует практическую цель: новое завоевание России и германское господство, застрахованное на этот раз от растворения высшей расы неполноценным народом!

Повесть Гроссмана подводит к самому злободневному вопросу, осмыслению революции и последовавшей цепи трагедий. Еще 10 лет назад вопрос казался лишь темой для рассуждений идеологов, теперь же он встает перед каждым. И звучит ответ, уже давно заготовленный, но сейчас внедряемый мощью средств массовой информации: причина в русской традиции, русской истории, русском национальном характере (как у Гроссмана).

Тут Россия предстает даже злой силой, загубившей западные (марксистские?) идеи (растворила, «как царская водка» по Гроссману),

«идея социализма, пришедшая к нам с Запада, пала на глухую, придавленную вековыми традициями рабства почву».

Россия

«дискредитировала сами идеи социализма».

Недаром возникший у нас строй называют то «социализмом» (в кавычках), то псевдосоциализмом.

«Разве вяжутся с социализмом тюремная организация производства и жизни, отчуждение, крепостное право в деревне?»

Да почему же не вяжутся? Наш строй до парадоксальных подробностей совпадает с картинами будущего социалистического общества, кто бы их ни рисовал. Даже посылка горожан в деревню на уборочную была предусмотрена — именно так «классики» представляли себе

«преодоление противоречия между физическим и умственным трудом».

Конкретнее, причину ищут в мужике.

«Идея коллективизации чем-то напоминала (крестьянам. — И. Ш.) хорошо знакомую и близкую коллективность».

«Предрасположенность добуржуазного крестьянина к коллективному хозяйству».

«Большинство крестьян примирились с коллективизацией».

Да откуда вы знаете, что они примирились? Только потому, что Рыбаков не захотел описать, как это «примирение» вылилось в тысячи восстаний, усмирявшихся пулеметами? Среди наших подъяремных философов А. Ципко первым, кажется, отважился напомнить о марксистском фундаменте революции (хотя нам, правда, с другими акцентами твердили об этом десятилетиями). Он даже как будто полемизирует с предшествующим автором: