Русофобия. История изобретения страха

Набирающий силу панславизм он также оценивает скептично, подчёркивая, что «из России, из её византийско-монгольского Кремля, хотели сделать святую святых славянского мира», а саму идею панславизма он именует смешной: «Какая смешная идея, подчинить высшие племена этой великой расы (поляков, сербов, богемцев и т. д.), эти поэтические страны, овеянные в Европе такой славой, финно-татарскому племени, у которого славянская кровь (под монголами и немцами) отчаянно разбавлена!»[1222]По словам Мишле, все славянские народы, с которыми соприкасается Россия, становятся бесплодными и униженными. Он предостерегает, что то же самое произойдёт с восточными народами, если Россия обратит свой взор на них. Все его симпатии целиком на стороне Польши: «Польша — это сердце Севера». Более того, Польша для Мишле — это сама Франция[1223].

В этом же сборнике был опубликован цикл статей под названием «Мученики России». Для Мишле «мученики» — это не все русские, а только русские оппозиционеры, противники власти, Герцен и Бакунин. В целом же Россия — это апофеоз смерти: «Политическая жизнь? Уничтожена. Литературная жизнь? Уничтожена»[1224].

* * *

Прошло десять лет после восстания в Польше. Для Франции ситуация кардинально изменилась: Франко-прусская (или, как её сейчас именуют, Франко-германская) война 1870–1871 годов окончилась поражением и национальным унижением; уже мощная Германская империя вновь запугивает Францию, и обессиленная Третья республика ищет помощи у самодержавной Российской империи. Романтик Жюль Мишле, будучи рациональным французом, перестроился. В своей «Истории XIX века», опубликованной в 1872–1875 годах, описывая Наполеоновские войны и Русскую кампанию Наполеона, он уже не позволяет себе пропагандистских выпадов о том, что русские — это вообще не люди, а моллюски на дне морском, и о том, что Россия — это холера и ложь. Теперь Россия предстаёт великой державой, достойной победить Наполеона, и именно Наполеон Бонапарт описывается как величайший лжец[1225]. И даже крестьянская община — это уже не смерть, как писал Мишле в «Демократических легендах Севера». Крестьяне вовсе не ведут растительную жизнь, они желают освобождения, но только с землёй; они следуют своим традициям, чтут своих святых. И для Наполеона «оказалось делом крайне трудным вести французскую армию в стране не фанатичного ханжества, как Испания, но сильно подчинённой местному культу»[1226].

Таковы метаморфозы французской души. Изменилась политическая конъюнктура, ухудшилось международное положение Франции — и страстный романтик и пропагандист Жюль Мишле, буквально всей душой ненавидевший Россию и русских, превратился в уравновешенного, рационального и вполне объективного историка, «забывшего» о своих текстах 1850-1860-х годов. В России книги Жюля Мишле активно издавались, начиная с XIX столетия, а в 2022 году впервые на русском языке в шести томах было опубликовано полное комментированное издание его «Истории Французской революции».

Опасные русские связи Виктора Гюго

На восстание в Польше откликнулся и Виктор Гюго. После государственного переворота Луи-Наполеона Бонапарта 2 декабря 1851 года Гюго отправился в изгнание на английский остров Джерси[1227]. Когда колония французских «изгнанников» была выселена английским губернатором острова, Гюго обосновался на острове Гернси. Там, остро переживая свою судьбу, он создаёт вокруг себя ореол страдальца и мученика. Чувствуя себя пророком, он был готов пророчествовать и благословлять всех, кто обращался к нему за помощью.

Когда по окончании Крымской войны до Гюго доходят «голоса из России», ставшей на путь реформ, он ищет повод выразить своё одобрение «молодой России», протянуть ей руку помощи, как он протягивал её итальянцам, испанцам, грекам. Посредником между ним и Россией становится А. И. Герцен, начало переписки с которым относится к середине 1850-х годов. Русскими знакомыми «пророка в изгнании» были эмигранты, группировавшиеся вокруг «Полярной Звезды» и «Колокола», и под их влиянием формировался взгляд Гюго на Россию. Герцен пригласил его к сотрудничеству в «Полярной Звезде» (аналогичные приглашения получили Дж. Мадзини, Л. Блан, П.-Ж. Прудон, Ж. Мишле), и писатель с живостью согласился[1228].