Русология (СИ)

- Со времён оно! Нас даже Бог надул, - усмехался я. - Первородный грех - бунт наш, вот что я думаю. Мы не там, где нам следует. Мы болеем и мрём, без разницы, смерть естественна или нет... Я понял, смерть неестественна! - вдруг взорвался я. - Я недавно так понял! Жизнь хочет жить! Безумно! Против ума и смыслов! Но - мы сдыхаем... Здесь мы чужие, в этом сём мире. Здесь не лгать - гибнуть. Ибо есть правда: здесь мы не можем жить, мы попали сюда злой силой. Мозг наш дурачит нас: эти самые non ridere и non lugere . Мол, не смеяться, не плакать, но понимать - наш путь. И нет дела, что, понимая, мы лишь мертвим себя, понимая оплошно. Мир не для нас, мам. Эти ложь, правда... Даже и ты мне правды не скажешь, а если скажешь - правду ли, ведь слова всё простят? Ответь мне: ты с нами счастлива? хочешь в юность, чтоб повернуть не к нам? Не томишься ли, что не то с тобой, как хотелось бы, и что грезилось об ином, счастливом? Ты мне не скажешь, ты нас обманешь, - мол, от любви к нам, чтоб не подумали, что, позволь судьба, ты пошла бы к иному, не к Кваснину отнюдь; чтоб какой-то иной твой муж не был ванькой, зашоренным, замороченным догмой, - главное, пребывающим по сей день таким, хоть теперь насчёт прежних догм врут обратное, а сброд верит. Сброд, он устроен, чтоб быть обманутым. Мы животные, мы тупые животные... - Я заметил, ей больно слушать, и не слова мои, но действительно обстояло так: мы тупицы с свинскою мглой в мозгах. - Ты сочла, что лгу я? Расстроилась? Говоримое есть ложь в корне. Ибо не может слово быть истиной; знак не может быть истиной. Ты какую неложь ждёшь? Вроде, что я здесь не из-за денег? И что пальто неспроста рвань? Ложь, что ни скажешь! Рай, кстати, пал от слов. И... не спрашивай, только верь мне: всё-всё изменится! - я скривился. - Я наряжу тебя, как картинку. Я буду толст, престижен... Всё, всё изменится! - я старался. - И Родиона мы... - Я ей сунул перчатку.

Мать приняла её.

- Хочешь, - сказала, сухо и тихо, глядя в глаза мне, - чтобы не поняли про твою нелюбовь к нам, делай простое: чаще звони, будь добр. Мир неправилен, но у нас только он. Так Бог решил. Мы вода в трубе: кто нас льёт, тот не думает, тесно нам или вольно. Он только ведает: мы окажемся, куда мчит труба. И люби нас больше всех истин.

Статная и прямая фигура быстро пошла прочь, словно спешила. Учит любить мир - а тяготилась ведь, помню, участью, укоряла отца, что бедный. Я многим - в мать. Был склонен к броскости: начал докторскую для степени, выбил 'ниву', ездил на форумы, добыл дом в тульской Квасовке, быт налаживал сытный, крепкий, даже престижный. И, когда час настал и за первенца стали требовать выкуп, я, изнывая, мучась и мыкаясь, заслонясь аргументами, предпочёл идеал фамильный, материальный, кой, в тайниках души, чаял больше: он соответствовал не любви ('отцовская, - ишь, - любовь'), а штампам. Всё сбыть за сына, - нюнили штампы, - это неумно; сын - часть комплекта; как можно всё отдать за осколок? сын, пусть любимый, - лишь элемент всего. Частность жертвуют общему. Что любовь перед целым? перед общественным 'идеалом', 'ценностями', 'моралью'? Было б иначе, мы бы на бойни не обрекли сынов, мы бы сами шли. Не идём ведь? В том числе матери, что так воют над гробом... Мысль потрясла меня; я застыл. Для чего я здесь? И зачем сходно мать моя оказалась здесь с аллегорией про любовь и Бога? Вон, вдалеке идёт, унося любовь в золотистость восхода... С чем я остался? С чем? С меценатством, что вот-вот будет? Можно врать, что и я люблю, раз печалуюсь-де о внуке, брате, родителях, Нике, мальчике под ракитой, - да, я печалуюсь, но как лавочник, после прибыльной сделки ставящий свечки перед иконой... Нет, я не с будущим меценатством здесь, а с нуждой откупиться! Я скоро сдохну, и вот что думаю: вдруг я прямь из 'трубы', в кою слил нас Бог, - на суд дел моих? Нет, не то... Что в распоротом драпе я здесь вдруг делаю, вместо бр'aтину продавать?

Что, Верочка? Уж не к ней ли я?

Появились уборщицы, продавщицы, бухгалтеры; наконец, и она в машине. И 'Этуаль' проглотил её.

Я, войдя, в моей рвани в виде лент драпа, с резанным лбом, в щетине, двинул в служебный зал, где нашёл её, где она задала вопрос, не привёз ли товар.

- Нет.

- Нет? - Сев, она взяла ручку. - Ваше пальто...

- За д'eньгами. Но мне много не надо. Мне рублей сто, - я врал. - И не только за д'eньгами. Но...

В дверь сунулись.

- Видите? - поднялась она, подошла к дверям, повернула ключ. - День рабочий. Только минутку, Павел Михайлович. Что случилось? Что вы хотели?

- Делайте ордер. А я скажу вам... Может быть, не решусь сказать и вмиг выйду... О, так и будет... Думаю, так скорей, чем беседы, скучные и пустые, пусть людей близких. Я не хочу слов.

Хлопнувши веком, крашенным в зелень, Верочка молвила: - Как же! Близкие делятся. Что за близкие - не делиться? Чушь - я с подружками, но серьёзное... Разболталась! Вы говорите. Вы ведь хотели?.. Паспорт мне ваш, для денег, дайте, пожалуйста.

- Вот он; новый... - Я наблюдал её. - Гляньте, я ведь Квашнин стал.