Русская Армения

Опять эти давно знакомые, но всегда поражающие и радующие художественное чувство — старинные массивные башни в виде тупых пирамид над слепыми саклями аулов, что висят будто гнезда ласточек на карнизах скал, на макушках холмов. Опять эти грозные голые громады с обнаженным скелетом земли, с гранитными ребрами, перевернутыми совсем отвесно непобедимым внутренним напором чрева земного.

До Балты только одна радостная картина глядящего из-за гряды лесных гор снегового хребта, протянувшего поперек всего перешейка кавказского непрерывную цепь своих каменных пирамид, словно титанический дракон мифологических легенд свои колоссальные позвонки…

Но за Ларсом, за Казбеком уже один суровый разрез безнадежных голых громад, который все теснее и глубже втягивает вас, словно перед вами медленно раздвигаются недра земли и вас поглощает ее черная утроба. Немая гигантская могила и вместе колыбель всего сущего, откуда все вышло, и куда все возвращается, и которая никому не открывает своих грозных тайн. И однако, дерзкий дух крошечного двуногого червяка осмеливается бороться с нею и, погибая в ней, одно поколение за другим, все-таки прорезывает сквозь ее толщи свои каменные и железные тропы, проводит говорящую нитку телеграфа, устраивает свои жилища у самых ног ее беспощадных громад, обрушивающих шутя утесы, камни и снеговые обвалы на голову смельчака.

От Коби к Гудауру теснина делается особенно тесною и мрачною, чуть ли не мрачнее, чем Дарьял у скалы Тамары. Каменные колоссы совсем почти сдвинулись над узкою трещиною, на дне которой пробирается словно живой зверь ревущий поток. Здесь уже все покрыто теперь снегом. Тысячелетние кавказские титаны оделись в белые саваны смерти. В этом виде своем они еще оригинальнее, еще, пожалуй, поразительнее, чем в своем обычном летнем уборе. Теперь они — воплощенное отрицание человека и всего человеческого, всякой жизни; бесстрастные, безжалостные стражи вечной могилы бытия. Я был во всяком случае очень доволен, что увидел старца-Кавказ в его одеждах смерти.

Холод в ущельях ужасный; ветер сбивает с ног, снег не только на горах, но и на шоссе, и на земле. Коляска скользит и визжит по замерзшему снегу.

Солнце никогда не заглядывает, в такую пору года, в эту гигантскую расщелину и не топит ее снегов даже в полдень. Ночь упала тут рано и быстро, и солнце, побаловав нас золото-розовым фейерверком далеких снеговых вершин, которые оно зажгло на несколько минут огнями своего заката, провалилось куда-то за горы, в невидимые нам пропасти. В то же мгновение небо, сейчас только сиявшее лазурью, позеленело и похолодело, как труп замерзлого.

Мы двигаемся своим тяжелым шестериком в снеговом хаосе беспрерывных спусков, поворотов, подъемов, словно по льдам Гренландии, не зная, как дождаться нетерпеливо желаемого перевала. Мрачная теснина держит нас как в железных оковах темницы, в своих белых мертвых стенах, со всех сторон загораживающих небо и звезды. Бедняга осетин, сидящий форейтором на уносных лошадях, подпряженных к четверику по случаю очень трудного многочасового подъема, — хотя и закутан в шубу, папаху и башлык, — совсем смерз и замотался, стараясь вовремя подхватывать унос на крутых местах своими обессилевшими коньками.

Перестали встречаться даже арбы горцев и неизбежные молоканские фургоны четвериком, на которых торчат целые вавилонские башни сундуков, бочек, ящиков, узлов и людей.

Наконец мы очутились где-то на высоте, откуда неистово срывал нас ветер, бушевавший здесь на полном просторе, уже без всякого заслона горных стен. Ямщик наш радостно вздохнул и соскочил с козел.

Около нас стоял каменный столб с надписью: «9.684 фута». Мы были на вершине перевала, и впереди нас начинался спуск.

Ямщик проворно отпряг обеих пристяжных и, бесцеремонно шлепнув их концом ременной постромки, пугнул их назад в темную ночь, в туманы снегового ущелья. Они, конечно, не ошибутся дорогою и не застоятся на пути среди снеговой пустыни, а верно и скоро найдут дорогу, к яслям, наполненным овсом. Мальчишка осетин еще раньше отстегнул своих уносных, и, получив от нас хорошую «на водку», вскарабкался опять на седло и нырнул вслед за пристяжными в черную тьму.

Теперь пошло совсем не то, — какое-то сумасшедшее, но вместе радостное скатыванье с английской горки по бесчисленным петлям и спиралям титанической винтовой лестницы. Воздух уже совсем другой; мороз и буря стихли, стало тепло во всех жилках; лошади будто окрылились и неслись как угорелые; ямщик в смутной полутьме, скорее чутьем и автоматическою привычкой, чем глазами, угадывал повороты, и над самым краем невидимой во тьме пропасти с удивительной ловкостью поворачивал разогнавшуюся пару почти прямо назад, в следующее колено бесконечной спирали. Как ни жутко, а приходится волей-неволей положиться на туземное искусство и туземных зверей и верить, что мы несемся не куда-нибудь кувырком в чернеющие у ног пропасти, а по законной шоссейной дороге на ночлег в Млеты.