Русская Атлантида. Невымышленная история Руси

С условиями формирования белорусов все предельно ясно: это народ, от начала до конца созданный Великим княжеством Литовским. Только в середине XVIII века, после разделов Речи Посполитой, территория нынешней Белоруссии вливается в Российскую империю.

Объективные предпосылки, создаваемые природой и жизнью в природе, были, конечно, и здесь. Что же касается истории… Рано или поздно западные русские должны были заметить, что вечно кто-то ими командует и их землей распоряжается. То литовские князья, то поляки в Речи Посполитой (вспомнить хотя бы, как в Пространном списке летописей по-средневековому наивно пытаются спорить литвины с поляками, выводя предков из Римской империи). То русские-московиты усаживаются на голову тем, кто всегда жил здесь. Завоеватели меняются, как в калейдоскопе, а разница?

У большинства русских слово «тутэйшия» вызывает только презрительное фырканье… А что, собственно, еще может сказать о себе этот народ? Ну да, они тутэйшия, местные. Те, кто ниоткуда не приехал и никуда не собирается. Вполне корректно.

Вопрос только, жители каких именно земель осознают себя «тутэйшими», над которыми идет грызня завоевателей. Смоленск, похоже, очень «вовремя» отошел к Московии. Уверен, развивайся он и дальше в составе Великого княжества Литовского, сегодня жители Смоленской области рассматривали бы себя как белорусов, а Смоленск был бы белорусским городом.

Вот косвенное, но весьма надежное доказательство того, что еще в XV — начале XVI века не было никакой Белоруссии: судьба Смоленской земли тогда впрямую зависела, останется она в составе Великого княжества Литовского или уйдет под Московию. Стала она частью Московии — и стали смоляне русскими. При другом же развитии событий могли стать белорусами жители Брянской и Новгород-Северской земли.

С включением в состав Российской империи начинал действовать простой и безотказный механизм, практически исключавший развитие украинских и белорусских языка и культуры.

Жизнь в Российской империи предполагала, что всякий образованный человек уже на самых ранних стадиях получения образования, уже в первых классах гимназии, начинает говорить на литературном русском языке.

В империи не существовало никакого литературного украинского языка. Язык, на котором говорили и писали Гизель, Могила, Острожский, Сагайдачный, рассматривался как некий «недоязык». То ли русский, испорченный татарским и польским, то ли просто отсталый, средневековый вариант. Считалось, что русский литературный язык создали Жуковский и Пушкин и от них-то пошли образцы. А бывшее раньше — или «недоразвитое», или «неправильное». Украинский и белорусский языки рассматривались как местные диалекты, региональные мужицкие варианты русского языка.

Образованный украинец, естественно, ничем не отличался от русского. Еще в начале XX века было невозможно различить русских и украинских девушек в библиотеке: «Говорю «русско-украинских», ибо в то время эти две — по теперешним понятиям — совершенно различные нации было невозможно отграничить ни по виду, ни по разговору» [71. С. 66].

«Невозможно» потому, что, даже выйдя из среды, где говорили только по-украински, человек вынужден был выучить русский язык и в дальнейшем никак и не проявлял и не осознавал себя украинцем — человеком отдельной от великороссов нации. То есть он мог помнить о своем малоросском происхождении, петь напевные украинские песни, вставлять слово-другое в речь. Так, в XVIII веке Андрей Разумовский на вопрос, говорит ли он по-немецки, ответил: «Трохи мерекаю».

Но все это — на уровне невинной региональной этнографии, милых детских воспоминаний, вынесенных хоть из Полтавской, хоть из Вятской, хоть из Ярославской губернии.

В XX веке вообще довольно многие люди, особенно деятели культуры, науки, образования, оказались в сложном, даже в ложном положении. С одной стороны, после официальной украинизации советской Украины в 1920–1930 годы их начинали считать «украинскими учеными» — что было почетно и давало ряд привилегий. Да и украинские националисты всех мастей относились к ним как к дорогим сородичам. А с другой стороны, эти люди совершенно не ощущали себя украинцами и более того — привыкли считать, что украинский язык — это язык «мужицкий», деревенский, на котором для интеллигентного человека говорить даже как-то и неприлично.

Это было поколение, вообще много о себе скрывавшее. Для определенной части этого поколения скрывать пришлось свое отношение и к «украшськой мове», и к своему украинскому происхождению.