Русская драматургия ХХ века: хрестоматия

Они прислушиваются. Жестяной дребезжащий звук.

Корыто плечом задел. Верно, больной к отцу, впотьмах заблудился.

Демидьевна (шагнув к прихожей).Опять двери у нас не заперты.

Анна Николаевна. Ступай, я запру.

Она выходит, и тотчас же слышен слабый стонущий вскрик. Так может только мать. Затем раздается снисходительный мужской басок: «Ладно, перестань, мать. Руки-ноги на местах, голова под мышкой, все в порядке!»

Демидьевна. Дождалася мать своего праздничка.

На пороге мать и сын: такая маленькая сейчас, она придерживает его локоть – тому это явно неприятно. Федор – высокий, с большим, как у отца, лбом; настороженная дерзость посверкивает в глубоко запавших глазах. К нему не идут эти франтовские, ниточкой, усики. Кожаное пальто отвердело от времени, плечо испачкано мелом, сапоги в грязи. В зубах дымится папироска.

Федор (избавившись от цепких рук матери).Здравствуй, сестра. Руку-то не побрезгуешь протянуть?

Ольга (неуверенно двинувшись к нему).Федор! Федька, милый…

Смущенный ее порывом, он отступил.

Федор. Я, знаешь, простудился… в дороге. Не торопись.

И вдруг яростный приступ кашля потряс его. Папироска выпала на пол. Ольга растерянно подняла ее в пепельницу. Он приложил ко рту платок, потом привычно спрятал его в рукав.

Федор. Вот видишь, какой стал… […]

Ольга. Кажется, любовь к женщине, в которую ты стрелял, поглотила все в тебе, Федор. Даже нежность к матери. Ведь ты бы мог и помягче с нею. Она хорошая у нас. Она консерваторию для нас с тобой бросила, а какую ей карьеру пророчили!

Федор. Неловко мне, не понимаешь? Три дня по улицам шлялся, боялся войти, только бы этого… надгробного рыдания не слышать. (Обходит комнату, с любопытством трогая знакомые вещи.)Все то же, на тех же местах… Узнаю… (Открыл пианино, тронул клавишу.)Мать еще играет?

Ольга. Редко. Ты даже не написал ей ни разу. Стыдился?

Федор. Нет, так. Занят был. (Взглянул на портрет; намгновенье поза его совпадает с позой мальчика на портрете.)Все мы бываем ребенками, и вот что из ребенков получается. (Не оглядываясь, няньке, через плечо.)Ты чего, старая, уставилась? Даже в спине загорелось.

Демидьевна. Любуюсь, Феденька. Больно хорош ты стал!

Ольга. Срок твой кончился? Ты, значит, вчистую вышел?

Федор. Нет, я не беглый… не бойся, не подведу.

Ольга (обиженно).Ты зря понял меня так. Посиди с ним, Демидьевна, я пойду маме помочь. (Уходит, опустив голову.)

Демидьевна. Ну, всех разогнал. Теперча, видать, мой черед. Давай поиграемся, расправь жилочки-то… […] Люди жизни не щадят, с горем бьются. А ты все в сердце свое черствое глядишь. Что делать-то собрался?

Федор (глядя в пол).Не знаю. Жить по-старому я больше не могу.

Демидьевна. Совесть заговорила… аль шея еще болит? Федор (сдаваясь).Не надо, нянька. Продрог я от жизни моей.

Демидьевна. То-то, продрог. Тебе бы, горький ты мой, самую какую ни есть шинелишку солдатскую. Она шибче тысячных бобров греет. Да в самый огонь-то с головой, по маковку!

Федор. Не возьмут меня. (Тихо и оглянувшись.)Грудь плохая у меня.

Демидьевна. А ты попытайся, пробейся, поклонись. […]

Федор отходит к окну. Входит Таланов – маленький, бритый, стремительный. Кажется, он не знает о возвращении сына.

Таланов. Обедать не буду. Чаю в кабинет, погуще. Демидьевна, пришей же мне, милочка, вешалку наконец. Третий день прошу. (Заметив сына и тоном, точно видел его еще вчера.)А, Федор! Вернулся в отчий дом? Отлично.

Федор собирается ответить – ему мешает глухой, мучительный кашель. Склонив голову набок, Таланов почти профессионально слушает и ждет окончания припадка.

Отли-ично…