Русская фантастика 2011

Их двое. Один высокий, плотный, похож на борца. Второй ниже ростом, он невероятно, чудовищно худ, у него гибкие пальцы, а глаза будто затянуты пленкой. Они спокойны, слегка медлительны, что не помешало Худому вмиг расправиться с собакой, которая вылезла из мусорного бака и, зарычав, бросилась, метя в горло — твое, Олег] — незащищенное горло. Худой разорвал ее голыми руками. Борец пожевал губу и длинно выругался.

Его напарник, ободряя, похлопал тебя по плечу. Позже ты проверял куртку сантиметр за сантиметром: крови не было. Как не было ее и на руках незнакомца. Увидимся, попрощались они и ушли.

Я кое-как добрел до лифта, поднялся в квартиру, запер на все три замка и забаррикадировал дверь. Спал не раздеваясь. Утром выглянул в окно на кухне: люди обходили мусорку стороной, возле баков лежали останки псины. Я прекрасно различал детали, словно пользовался оптикой.

Там мог бы лежать я.

Спускаясь в магазин за кефиром, я столкнулся со вчерашними визитерами повторно. Добрый день, поприветствовал меня Борец. Добрый, выдавил я. От расстройства купил вместо кефира молоко. Перепутал. Сварив кашу, занялся уборкой: запой превратил квартиру в хлев.

От уборки меня оторвал вой сирены: к соседу, Вениамину Фадеевичу, приехала «Скорая». Я тихонько спросил внучку соседа: что случилось? У дедушки острое отравление, сказала внучка. Его тошнило, мы вызвали врача.

Вениамин Фадеевич стоял в очереди передо мной, он покупал кефир.

Я живу затворником третий день, хожу по дому с тесаком, жру макароны. Кроме макарон, еды нет. Когда верещит звонок, я не реагирую. Я прибавляю звук у телевизора. Идите в задницу, думаю я.

Раздается хруст, я вскакиваю: они сидят в креслах. Борец ломает спички. Он ломает их пучками, на полу целая гора сломанных спичек.

Я бледнею и замахиваюсь тесаком…

Бережешь себя? — смеется Худой. Неправильно бережешь. Дай. Отнимает тесак.

Я привыкаю к их визитам. Завтра я наберусь мужества и спрошу: что вам надо?

Главный в кошмарной парочке — Худой, говорит преимущественно он. Высокий бурчит, хмыкает и норовит прикинуться шлангом. Это не так. Они ничего мне не сделали. Пока.

Наступает завтра, я спрашиваю. Худой складывает брови домиком и не отвечает. Я, запинаясь, излагаю смутные догадки — если судьба решила покуражиться, то кто исполняет ее волю? Марает руки о смертных? Не сама ведь? Где слуги? Ну, или прислуга.

Реакция странная: Худой оскорбился, Борец, наоборот, ржет как лошадь.

Значит, сглатываю я, вы не имеете отношения к…

Нет, сказал Худой. Нет, пробурчал Борец. Перестань задавать идиотские вопросы! — рявкнули оба. Мы бережем тебя.

Я боюсь их до рези в печенке.

Они подчас заглядывают на огонек, сидят, пялятся невозмутимо, молчат. Борец украдкой грызет ногти, лицо у него в шрамах. Проверяют — все ли в порядке.

Меня неоднократно пытались зарезать в подворотне, сбить грузовиком, взорвать банальной утечкой газа; я, как магнит, притягиваю алкашей и наркоманов; меня постоянно останавливают менты, якобы я в розыске; из поднебесья на мою злосчастную голову валятся кирпичи, стекло и различные острые предметы; я заболеваю гриппом, и в больнице меня по ошибке накачивают убойной дозой снотворного. Но я храню спокойствие.

Меня берегут.

Вопрос «почему?» уже не интересен, Худой как-то обмолвился: слишком громкое «спасибо» влетело не в те уши. Благодарить судьбу надо вполголоса. Мол, есть завистники. Чувство зависти — первейшее у людей. И у нелюдей. И у совсем-совсем нелюдей, кого и живыми-то назвать мудрено. И они, нелюди то бишь, не успокоятся.

А вы?

А мы тебя бережем, улыбается Худой. Не ссы, прорвемся, подмигивает Борец.

Для чего меня берегут?

Мне обрыдло так жить, обрыдло ловить сладкий кайф отложенной смерти. Вернулся страх, и он час от часу усиливается. Я непрерывно думаю: успеют ли меня уберечь? Смогут ли? Вдруг сегодняшний день последний? Снятся гробы и кресты. И траурные процессии.

И снова дядя Филипп укоряет меня, говорит глухо — прижимая ко рту платок. Скрюченной артритом клешней он прижимает платок к губам, харкает кровью и с удивлением смотрит на пятно. Известное дело — читается в его выцветших подслеповатых глазах: два кубометра земли, косая оградка, и навестить-то некому. Да, Олежка?

Я слетаю с нарезки. Один-дома-взаперти-в-обнимку-с-тесаком-жру-макароны-телевизор-не-фурычит-я-разбил-его-в-припадке-злобы-радио-не-разбилось-падла-и-я-ему-подпеваю. Пою, растягивая гласные на манер кого-то там известного, и отбиваю ритм кулаком. На холодильнике вмятины.

Пою:

Я снулая рыба в камышах,
 рыба с мягким брюхом.
Чья-то вкусная добыча.

В доме кавардак, гаже, чем после запоя. Мне жутко.

Очнись, Олег.

Не выдержав, я прыгаю с балкона. Отрезвляет.