Русская идея от Николая I до Путина. Книга II. 1917-1990

Теоретически из этой ситуации могли быть два выхода — горбачевский (либерализация и гласность, в конечном счете неминуемо ведущие к превращению России а полуевропейскую страну, какой она была до 1917 года) и «патриотически-имперский» (трансформация советской власти, по Шиманову, в конечном счете ведущая к провозглашению «православнорусского мира», — а поскольку русские жили во всех без исключения республиках СССР, то с сохранением империи).

Всю восточноевропейскую периферию империи можно было отпустить на волю, символ ее, Берлинскую стену, разрушить, из Афганистана войска вывести, советские ракеты средней дальности и спровоцированную ими угрозу натовских «Першингов» в двух часах лета от Москвы из европейской части России убрать или, лучше по соглашению с НАТО, уничтожить, от коммунизма официально отказаться — и на этом объявить холодную войну с Западом законченной. В тогдашней ситуации Запад с большим вероятием это устроило бы. Невозможно сказать, устроило ли бы это Украину, Закавказье и Прибалтику, но, имея в виду, что никакой гласности не было бы и СМИ оставались бы под жестким контролем чекистской власти, сопротивление этой антилиберальной Перестройке едва ли довело бы империю до распада.

Для успеха такой Шимановской версии трансформации советской власти понадобилось бы, однако, объединение под ее знаменем всех националистических сил страны и дружная поддержка СВОЕГО кандидата в Политбюро. Но прежде всего понадобилось бы шимановское прозрение приближающейся катастрофы. Не случайно ведь проиграли националисты 1917 год. Как и тогда ни прозрение, ни объединение под одним знаменем (в нашем случае, под знаменем Шиманова) оказались в 1980-е невозможны. Неспособны на это националисты.

В заключение маленькая иллюстрация ко всему сказанному. Николай Митрохин пишет о Шиманове: «В приличные компании (дом И. Глазунова, собрания молодогвардейцев) его не пускали, в том числе, вероятно, из-за ярко выраженной семитской внешности». Что до «семитской внешности», я ничего подобного не заметил, впрочем, у меня, в отличие то националистов. глаз ненаметанный. Но то, что Шиманова даже не пускали в «приличные» компании, говорит о тогдашней ситуации в националистической среде, пожалуй, больше иных томов.

Глава 18 РУССКАЯ ИДЕЯ ВЫХОДИТ НА УЛИЦУ

Вопреки уверению Гоголя, что Россия, как «птица-тройка», несется, подобно вихрю, неизвестно куда, впечатление такое, что русская история XIX столетия тащилась, можно сказать, на волах. И куда именно тащилась она, мы тоже теперь знаем: к крушению петровской империи. Во всяком случае славянофильству, тогдашней ее «идее-гегемону» (см. «Лексикон Русской идеи» в первой книге Русской идеи), понадобились два поколения, чтобы выродиться из страстного протеста против «душевредного деспотизма» в его апологию. Лишь в третьем поколении, много десятилетий спустся, опустилось оно до уровня черносотенства. В XX веке русскому национализму понадобилось для аналогичного путешествия — от ВСХСОН до «Памяти» — каких-нибудь двадцать лет.

И вообще со славянофильством, как мы видели в первой книге, все было куда сложнее. Конечно, внимательный наблюдатель мог бы уже в 1880-е предсказать с большой степенью вероятия, что доктрина, проповедовавшая духовное возвращение в допетровскую Московию, вернется к началу следующего века в Московию и политически. Уподобится, то есть, чему-то вроде стрельцов конца XVII столетия, единодушно поднявшихся против петровских реформ из-за того, что «идут к Москве немцы, последуя брадобритию и табаку, во всесовершенное благочестия ниспровержение».

Знаем мы теперь и то, что наблюдатель такой нашелся и даже оставил нам забытую нынче «лестницу Соловьева», с замечательной точностью предсказавшую, чем это все кончится. Но нет, не заметили тогда, — как, впрочем, и после — эту роковую «лестницу». Разве что Константин Леонтьев, назвавший Владимира Сергеевича за нее «сатаною», хоть и заметил на челе его «печать гения». Так на то же и был Леонтьев, по словам Петра Струве, «самым острым умом России XIX века».

По сути, разворачивался тогда перед глазами Соловьева своего рода исторический эксперимент и подтверждение его гипотезы обещало, помимо всего прочего, выдающийся академический результат. Увы, само представление об историческом эксперименте как стратегии политического исследования возникло лишь столетие спустя и лишь на Западе (я имею в виду обсуждение статьи Дэвида Сингера «Historical Experiment as a Research Strategy» в 1974 году. Соловьев, увы, даже упомянут в ней не был).