Русская инфинитивная поэзия XVIII–XX веков. Антология

Желанней Нет счастья, как весною ранней Завянуть почкой молодой <…> Увидеть смерть надежд своих <…> И лепесток за лепестком Ронять, когда весь мир кругом Томится медленной кончиной!

Разумеется, мотивы, представленные в ИП, не сводятся к манифестациям собственно инфинитивной тематики. Ее развертывание накладывается на разработку «локальных» тем, важных для данного текста15, хотя для ИП вроде бы и необязательных, посторонних. Они поступают как из общего лирического репертуара (любовь; поэзия; пейзаж), так и из занимающей поэта конкретики (от объявления войны, как в «Грешить…» Блока, до обеспечения прожиточного минимума, как в «Устроиться…» Гандлевского), в свою очередь, подводимой под или накладываемой на инфинитивные и общелирические мотивы. Некоторые типично инфинитивные темы одновременно являются и общелирическими (смерть, созерцание, иное), а другие естественно к ним возводятся. Так, резервуаром самого разного «иного» может служить пейзаж; к числу общелирических тем, облюбованных ИП, можно отнести и названные выше типовые манифестации «другости».

5

Структурным и неизбежно семантическим аккомпанементом очерченной выше инвариантной темы является стремление одновременно и к минимализму, единичности, замкнутости, и к максимализму, мощи, экспансии, всеохватности.

Эта двоякая тенденция присуща ИП в силу его характерной синтаксической энергетики. Его основу составляет одна-единственная грамматическая категория, к тому же лишенная параметров лица, числа и времени, но она берет на себя доминантную роль сказуемого и в этом качестве старается распространить свое предикативное господство на как можно больший синтаксический и лексический материал, чему неопределенность времени, числа и т. п. как раз способствует. Помимо семантической установки на всеохватность, длинные инфинитивные серии несут и важную формальную функцию, создавая своей повторностью четкий композиционный стержень текста. Эта функция приобретает особое значение в модернистскую эпоху ввиду отказа от традиционных структурирующих средств: строфики, метра, рифмы – и, в пределе, перехода к верлибру.

Итак, в согласии со своей центральной темой, ИП проникает, пусть мысленно, в некий виртуальный мир и пытается охватить целое инобытие, чему и служит нанизывание многочисленных инфинитивов и/или зависящих от них слов. Но эта экспансия уравновешивается установкой на минимализм: инфинитивы остаются гомогенными, чаще всего сочинительно однородными (впрочем, иногда они надстраиваются друг над другом, создавая подчинительную «двухэтажность», о чем ниже); иногда вся инфинитивная серия укладывается в рамки единого периода (т. е. одного, пусть очень сложного, предложения); стихотворение повествует об одном дне одного персонажа или о едином, упрощенно-типовом жизненном цикле.

Применяются и другие способы совместить экспансию с редукцией, например, насыщение серией инфинитивов всего нескольких строк (как в каждой из коротеньких частей минидилогии Саши Черного «Два желания»), причем иногда строк, развивающих тему «небытия», отсутствия, самоумаления, как в известном стихотворении Микеланджело по поводу его статуи «Ночь» и в сходной миниатюре Сологуба:

Молчи, прошу, не смей меня будить. О, в этот век преступный и постыдный Не жить, не чувствовать – удел завидный… Отрадно спать, отрадней камнем быть (перевод Тютчева; 1855);

Не быть никем, не быть ничем, Идти в толпе, глядеть, мечтать, Мечты не разделять ни с кем, И ни на что не притязать (Сологуб; 1894; № 101).

Целой сюитой отрицаний, отказов и исчезновений предстает приведенное выше «В сумерках» Зенкевича, сочетающее инфинитивный минимализм (всего 3 инфинитива на текст из 82 слов) с нарочитым обилием подчиненных им зависимых слов и конструкций, в том или ином отношении отрицательных:

Не окончив <…> Притушив недокуренную <…> Оставив недопитым <…> Ни с кем не попрощавшись, незамеченным <…> уйти <…> опавшими листьями, Мимо <…> С перебоями <…> И раствориться <…> не услышав <…> без сожаленья вскользь <…> «Его уже больше нет…».

В каком-то смысле обратный случай сочетания минимализма с максимализмом – не умиротворенного ухода, а страстного настаивания на безразличии – являет «Тоска по родине! – Давно…» Цветаевой (1934, опубл. 1935):