Русская история. Том 1

Борис начал, повторяем, как один из магнатов опричнины, как Бельский, стало быть, только на более почетной роли. Личное влияние и семейное положение — вот что было исходной точкой его карьеры. Второй человек по влиянию на Грозного в последние годы его жизни, — первым был Бельский, — шурин старшего царевича Федора, слабоумного, но «правоспособного», наиболее вероятного наследника Ивана Васильевича, Борис легальным путем достиг того, к чему его соперник стремился нелегально, стал своего рода удельным князем, или «принцем крови», если угодно. Иностранцы называют его «князем» (prince) и «правителем государства» (livetenant of the empire) уже через два года после смерти Грозного. Несколько лет позже это уже его официальный титул — московские дипломатические документы титулуют его «государевым шурином и правителем, слугою и конюшим боярином, и дворовым воеводой, и содержателем великих государств, царств Казанского и Астраханского, Борисом Федоровичем». Иностранцам объясняют, что «те великие государства Орды Астрахань и царство Казанское даны во обдержанъе царского величества шурину» и что этот последний «не образец никому» — выше всех служилых князей, царей и царевичей. Он самостоятельно сносился с иностранными правительствами — с кесарем, с крымским ханом. Один литературный памятник, хорошо сохранивший то, что говорилось о Годунове в народных массах, приписывает царю Федору такие слова: «Аз вам глаголю всем, да не докучаете мне во всяком челобитье, идите обо всяком деле бить челом болшему боярину Борису Годунову — так бо царь государь и великий князь Феодор Иоаннович изволил называть его большим — аз убо указал все свое царство строить и всякую расправу ему чинить, и казнить по вине и миловать, а мне бы отнюдь ни о чем докуки не было»[129], а сам Федор Иванович «прилежа к божественному писанию, во всенощных упражнялся пениях». Если бы понимать эти слова буквально, вышло бы, что Годунов фактически был царем задолго до своего избрания, что и утверждает цитируемый нами памятник, говорящий о Борисе: «Только окаянному имени царского нет, а та власть вся в его руках». На деле народная фантазия, как всегда, преувеличивала — Годунов не был совсем один на самом верху феодальной иерархии. Но преувеличивать было что — личное, помимо всякой делегации от какой-либо общественной силы, положение Бориса Федоровича было такое, что мы напрасно стали бы искать в московской истории другого примера, исключая разве митрополита Алексея в дни юности Дмитрия Донского. Все более хронологически близкие к Годунову временщики ни в какое сравнение не шли, и когда одному московскому дипломату по поводу Бориса напомнили Алексея Адашева, дипломат был совершенно прав, возразив на это: «Алексей был разумен, а тот не Алексеева верста!» Адашев держался силою своего ума и поддержкой того общественного класса, который его выдвинул, — у Годунова лично была в руках такая материальная сила, что судьбы Адашева он не боялся[130].