Русская история. Том 2

Интенсивное и принудительное развитие русских мануфактур при Петре имело, наконец, и третье последствие, давно отмеченное в литературе: от Петра ведет свое начало крепостная фабрика. Выгоды вольного труда на мануфактуре сознавали тогда столь же хорошо, как и в предшествующую эпоху: Тамес по контракту был обязан, как в свое время Виниус и Марселис, «в мастеровые ученики и работники нанимать свободных, а не крепостных, с платежом за труды их достойной платы». Но когда приходилось пустить в ход сразу сотню предприятий, между которыми были и очень крупные (у Тамеса был 841 рабочий, на московской суконной мануфактуре Щеголина 730, на другой, казанской суконной же, Микляева, 742, на Сестрорецком оружейном заводе 682 человека, на московской казенной парусной фабрике 1162 и т. д.), имевшегося небольшого количества вольных рабочих не могло хватить. А с другой стороны, монополист-предприниматель и не очень был заинтересован в качестве своих произведений: все равно, кроме него, купить было не у кого. Отсюда естественно было стремление заменить вольный труд суррогатами, и правительство охотно шло этому стремлению навстречу. «Указом от 10 февраля 1719 года предписано было отослать на полотняные фабрики Андрея Турчанинова с товарищами «для пряжи льну баб и девок, которые, будучи на Москве из приказов, так же и из других губерний, по делам за вины свои наказаны». Указом от 1721 года эта мера сделана общей: женщины, виновные в разных проступках, отсылались, по усмотрению Мануфактур- и Берг-коллегии, для работы на компанейских фабриках на некоторый срок или даже пожизненно»[48]. Указ от 18 января 1721 года, позволивший купцам покупать к фабрикам и заводам населенные деревни, окончательно узаконил это положение вещей. Но если фабрикант мог вести теперь дело руками своих крепостных людей, кто же мешал владельцу крепостных завести фабрику? Мера Петра мало принесла пользы русскому промышленному капитализму, но она была одним из предвестников, довольно далеких еще, капитализма крепостнического, помещичьего. При одинаковой форме, одинаковом, стало быть, качестве труда помещичья фабрика имела все шансы победить купеческую: так и случилось в течение XVIII века. Слишком натянув струну, петровский меркантилизм оборвал ее вовсе. Но мы очень ошиблись бы, приписав этот исход индивидуальной ошибке «Преобразователя». Даже способ проведения им промышленного меркантилизма в русскую жизнь не был его личной особенностью: мы видели, что Посошков, типичный представитель средней русской буржуазии этого времени, также много придавал значения «волевому импульсу» и также мало считался с объективными условиями, как и сам Петр. Выросший на царских монополиях, окруженный условиями ремесленного производства, русский торговый капитализм очень плохо приспосабливался к тому широкому полю действия, на котором он очутился в начале XVIII столетия, не столько выйдя туда по доброй воле, сколько вытолкнутый напором западноевропейского капитала. Этому последнему и досталась львиная доля всех барышей: в то время как в XVII столетии максимальное число кораблей в единственном тогда русском порте, Архангельске не превышало сотни, в год смерти Петра в Петербурге было 242 иностранных судна, да, кроме того, в Нарве 170, в Риге, которая тоже стала теперь русским портом, 386, в Ревеле 44, в Выборге 72, — запустел только сам Архангельск, куда пришло всего 12 судов из-за границы: с 1718 года торговля через этот порт была обставлена, в интересах Петербурга, такими затруднениями, что иностранцы стали его избегать. В общем же, по числу кораблей русская отпускная торговля выросла за пол столетия, со времен Кильбургера, раз в 8—10. А русского купечества в это время было «весьма мало, и можно сказать, что уже вовсе не было — ибо все торги отняты от купцов и торгуют оными товары высокие персоны и их люди и крестьяне». Этот отзыв неизвестного прожектера, «обретавшегося в Голландии», вполне подтвердили, косвенно, и сами «высокие персоны» очень скоро после смерти Петра. В 1727 году в комиссии о коммерции при Верховном тайном совете Меншиков, Макаров и Остерман подали «мнение», где соглашались, что «купечество в российском государстве едва ли не вовсе разорено», и что нужно «немедленно учредить комиссию из добрых и совестных людей, чтобы оное купечество рассмотреть и искать сию государственную так потребную жилу из корени и с фундамента излечить». В качестве лекарства предлагалось отчасти взять назад некоторые насильственные меры Петра, ибо «купечество воли требует», отчасти возвратиться к московской практике, отворив снова Архангельск. Но, главное, рекомендовалось пересмотреть промышленные предприятия петровской эпохи, рассудив о фабриках и мануфактурах, «которые из оных к пользе государственной, а которые к тягости», и предупредить на будущее время излишнее размножение таких «тягостных» предприятий, запретив купечеству «впредь деревни покупать». «А помещикам самим торговать», дипломатично прибавляло «мнение»: но паче повелеть им крестьянам своим в промыслах и в размножении всяких деревенских заводов сильное вспоможение учинить». Дав некоторые подачки буржуазии, торг знатными персонами через своих людей предлагалось, таким образом, увековечить. Так, рядом с иностранными капиталистами, перед нами появляется другая социальная группа, пожавшая плоды «преобразований»: то была новая феодальная знать, под именем «верховных господ» начавшая править Россией на другой же день по смерти Петра.