Русская история. В самом сжатом очерке

Вопрос, не встававший перед Карамзиным, как возникла и развивалась государственная власть в России, был таким образом поставлен у нас под влиянием гегелевской философии. Ответ на это был в духе гегелевской социологии, т. е. общего учения Гегеля о развитии человеческого общества. А это развитие рисовалось Гегелю в таком виде: древнейшей формой объединения людей была семья, — древнейшей властью была власть отца, патриарха, старшего в роде. Человеческая личность тогда совершенно поглощалась семьей, вне семьи человек не имел никакого значения. Когда русским историкам впоследствии приходилось объяснять своим читателям эти первобытные порядки, им достаточно было указать на то, что все обозначения, какие люди дают друг другу в крестьянском быту, взяты из семейного словаря: обращаясь к равным, крестьянин говорит — «братцы», к старшему — «дядя» или «тетка», к совсем старому — «дедушка», «бабушка». Или припомнить, что к имени у нас всегда присоединяется отчество — человека зовут по отцу, т.е. по семье. Принадлежность к семье определяет положение человека в обществе.

Но мало-помалу семья начинает разлагаться (какие были экономические условия этого разложения — этим вопросом не задавались). Личность выделяется из семьи. Мир семей превращается в хаос отдельных личностей, борющихся или соединяющихся друг с другом во имя своих личных интересов. «Родовой быт» переходит в «гражданское общество». Типом такого гражданского общества историкам-гегельянцам (последователям Гегеля) представлялось общество феодальное, где, казалось им, каждый отдельный помещик, «рыцарь», «дворянин», действует на свой страх и риск, вступая от себя лично в те или другие отношения с другими такими же помещиками. Того, что под этой «отдельной личностью» стоит коллектив, сельская община, буржуазный историк не замечал, а когда из феодального лагеря ему указали на этот факт, он стал от него отпихиваться, уверяя, что общины никакой сначала не было, что ее создала «личность» — помещик или помещичье государство. Это обстоятельство, нами уже упоминавшееся, — очень выразительный пример того, как общее миросозерцание историка отражается на его взглядах по отдельным вопросам и как, изучая даже какую-нибудь подробность исторического процесса по той или другой книжке, необходимо знать общие взгляды автора этой книжки.

Но мало-помалу «феодальный хаос» стал невыносимым для самих феодалов. Мир «отдельных личностей» начинает складываться, смыкаться в новое целое, но уже совершенно не похожее на семью, — образуется централизованное государство.

Это третий и для Гегеля последний период развития. Государственная власть организует хаос «гражданского общества», делит последнее на сословия, прикрепляя каждого к определенному занятию и т. д. Из хаоса возникает дисциплинированное целое, где личность теряет свою свободу как личность, приобретая ее вновь как часть государственного коллектива. Из этого следовало, что конечной целью развития государства должна быть буржуазная демократия, потому что в самодержавной монархии личность не только власти, но даже прав не имеет. Но до этого логического вывода изо всей теории не смел договариваться даже Гегель, не говоря об его русских подражателях. Что «государственный порядок» буржуазии покрывает собой настоящий хаос капиталистической конкуренции, что этот «порядок» стал попросту диктатурой буржуазного меньшинства над массой крестьян и рабочих, этого тоже «не замечали», как не замечали сельской общины под покрышкой феодализма. Буржуазия видела в истории только то, что ей было выгодно видеть, — на свои отрицательные стороны она не желала обращать внимания.

Первым, кто применил новую точку зрения к русской истории, был не русский, а немецкий профессор, один из тех ученых немцев, которые уже с XVIII в. занимались изучением русского прошлого. Их целый ряд — Байер, Миллер, Шлецер, Рейц, Эверс; последний и выпустил в 1826 г. книжку под заглавием «Древнейшее право руссов», где доказывал, что древнее русское право всегда легче понять, если мы примем, что русские жили тогда (в Х—XI вв.) в «родовом быте», — что все отношения у них строились по типу семьи, — одним словом, что русские находились тогда в первом периоде развития по гегелевской схеме²³. Любопытно, что наши буржуазные историки не очень любят вспоминать Эверса, хотя книжку его всякий из них конечно знает: но они предпочитают начинать с русских имен Соловьева и Кавелина, хотя несомненно, что эти ученые были, по существу дела, учениками Эверса. Буржуазному ученому как-то неловко признаваться, что он учился своей истории у иностранцев, из книжки, писаной на чужом языке. Примеры такого буржуазного национализма мы уже видели; когда пользуешься буржуазной исторической литературой, нужно принимать во внимание и эту слабость почтенных буржуа.