Русская канарейка. Блудный сын

В этот самый опасный миг из-за спин застывших в замешательстве мужчин выныривает тот странный легкомысленный свидетель, тот случайный чей-то приятель или родственник – короче, ковровый деляга с ямочками на щеках… Одним движением руки властно отстранив совсем потерявшего лицо доктора Азари, он мягко, как пантера, устремляется прямо в гущу неприятеля и, захватив ручки кресла, катит его «к своим», а за его спиной бородатые бросаются к генералу, с обеих сторон подхватывают его и чуть ли не на руках выносят прочь, на турецкую сторону…

Генерал уже не важен, он – отыгранная карта, сейчас важнее всего – врач, спешащий к инвалидному креслу, в котором странно неподвижно и бесчувственно, видимо, под действием наркотика, сидит слепец.

Но прежде чем того касается врач, Шаули прижимается щекой к его затылку и тихо говорит:

– Это я. Ты слышишь? Ты слышишь?! Все кончилось…

* * *

Он проклинал себя за недальновидность. Еще ничего не зная, обещал надоедливому старине Авраму (как тот узнал, черт побери, о сроках, шпион у него, что ли, имеется в конторе?), что на последнем перегоне, уже на военном аэродроме пустит его «обнять мальчика». Какое там обнять… Идиот! Как он, Шаули, мог надеяться, что Леон вернется прежним!

Теперь еще возись со стариком, объясняй ему, почему он не может сдержать обещание.

Накануне, перед вылетом их группы на Кипр, Аврам позвонил и сказал: ты не забыл? Помни, я буду ждать прямо там, у входа на летное поле. Спросил, не нужно ли мать подготовить. Шаули, мысленно выругавшись, осторожно ответил: пока не стоит.

Перед тем как самолет из Никосии, уже с Леоном на борту, поднялся в воздух, Шаули позвонил Авраму предупредить: извини, мол, в другой раз, попозже, сейчас не до тебя.

– Да я уже здесь, – перебил его Аврам. – Я здесь всю ночь провел, в машине. А ты как думал? Ведь это мой сын, понимаешь? Мой сын.

И Шаули вдруг смутился, стал оправдываться – мол, я не в том смысле, просто не стоит сейчас смотреть на него, он не в лучшем виде.

И опять Аврам перебил:

– Ты что, меня бережешь?! Или я не был солдатом, когда ты, сопляк, мамку сосал?!

Так что вопрос был снят.

И Аврам подоспел, как раз когда по трапу сносили Леона. Подбежав, увидел его, укрытого одеялом, и в нерешительности остановился: тот вроде бы спал – поди разбери, с этой повязкой. А может, врач ему что-то вколол.

Старик растерянно поднял глаза на Шаули, молча вопросительно провел ладонью по лицу, как бы сбрасывая на землю повязку. Шаули так же молча покачал головой. И тот все понял… Забрался внутрь «скорой», сидел рядом с носилками, держал Леона за руку, монотонно, хрипло повторяя:

– Мальчик… мальчик…

И по тому, что, отнимая руку, возвращал ее мокрой, было понятно, что он плачет не переставая.

– Ну, будет тебе, – вдруг проговорил Леон тихим и внятным голосом. – Уймись.

И сразу стало ясно, что ни минуты он не спит да и не спал – с тех пор, как пришел в сознание там, в бункере; с тех пор, как пришел в сознание и увидел черное солнце Страшного суда.

И руку Аврама сжал левой рукой неожиданно крепко, жестом попросив наклониться ниже, еще ниже…

– Мать… – сказал ему в ухо. – Не стоит ей пока…

– Хаз ве халила![30] – воскликнул Аврам и молча затрясся, уже не таясь.

11

Ей приснились ее грядущие роды. Оказывается, это вовсе не больно, легко и даже весело, и как бы все между прочим… Смутного продолговатого ребенка плавно уносят куда-то прочь, а над ней склоняется врачиха с лицом фигурного тренера Виолы Кондратьевны и ласково говорит:

– Поздравляю! У вас родился мальчик с двумя парами глаз.

– Как?!.. Почему?.. – бормочет Айя в испуге. – Ведь это… неправильно, ненормально?!

Очень даже нормально, приветливо отвечает врачиха, и вполне даже оригинально выглядит. Есть и слово такое красивое: многоочитый… Вот архангелы или там серафимы… И если что, положим, случается с одной парой глаз, то…

Но Айя ее уже не слышит, она срывается с каталки и невесомо, в воздухе бежит по каким-то длинным коридорам, куда чужие люди в белых халатах унесли ее ребенка, бежит и ударами кулака распахивает двери, за которыми – ничего, пустота… И она кричит, кричит, понимая: вот, оказывается, в чем настоящая боль, вот это и есть, оказывается, родильная мука…

Проснулась с папиной ладонью на щеке:

– Ты кричишь.

– Да… сон дурацкий… какая-то чушь.

Она медленно села на своем рыдване, спустила тяжелые налитые ноги на пол, нашарила тапки.

– Может, пора? – обеспокоился он. – Поедем?

– Да нет, – с досадой отмахнулась она. – Говорю ж тебе: идиотский сон, и больше ничего.

Встала и, как была, в рубашке потащила брюхо к компьютеру.

– Ну, как на работу! – воскликнул отец. – Умойся сначала, оденься, позавтракай по-человечески… Да пожалей ты ребенка!

Она вспомнила сон: многоочитый… И содрогнулась от вновь наплывшего на нее кошмара…