Русская канарейка. Голос

Ну ладно… Вот самый пристойный, хотя и ужасно уязвимый вариант: столкнулись на полудиком острове, немыслимая встреча, Робинзон и Пятница, блокбастер! Я — это я, певец, последний по времени Этингер. В моей семье… чуть ли не четверть века услаждал своими трелями… короче, представьте: Одесса, Гражданская война, дружки-товарищи, головорезы Яков Михайлов и ваш, простите, дядя Коля Каблуков. Я впечатлен и потрясен: канарейки, Желтухин, «Стаканчики граненыя»… Ваш адрес мне сообщила ваша дочь. Но вот номер ее телефона я потерял… Да, потерял, так бывает, к черту детали, а просто…

…а просто, смилуйтесь, Илья Константинович, на колени встаю, как последний оперный мудак: дайте любую наводку, если знаете! Потому что я, как выяснилось, подыхаю без вашей глухой девочки!

То-то же… га-алу-у-убчик!

Прихватил же ты в последнюю минуту смешную клетку-кружку для одинокого странствующего кенаря — в подарок папаше…

Прилетел он налегке — чего там, шмыг-шмыг на денек; с рюкзаком, с которым обычно ездил к Филиппу в Бургундию.

Самолет прибыл затемно, еще не рассвело, он быстро прошел через паспортный контроль, предъявив свой российский паспорт, и вышел в зал прилета… к неожиданной толпе.

Подавляющая часть «встречавших» оказалась лихими извозчиками — все смуглые, узкоглазые, нахальные, явно пригородные: в трениках с пузырями на коленях, в черных куртках «под кожу». На приезжих бросались с воплями: «Брат! Братишка! Такси нада? Такси едем?» — пытаясь на ходу вырвать из твоих рук багаж: типа — сервис…

Он выбрал кого поприличнее — пожилого, с явным радикулитом в полусогнутой фигуре. Небрежно адрес буркнул, двумя словами пояснив, как ехать (посмотрел в Интернете). Не любил за не тутошнего канать. Сторговались, сели в старый помятый «фольксваген» двадцати лет от роду, поехали…

В потерянном свете редких фонарей мелькнули невнятные домики в деревьях по краям дороги, но после поворота ухнули куда-то во тьму, сменившись разбитым широким трактом без разметки и указателей; какая-то разбойная ширь, степь, безнадега… И едва возникла и окрепла уверенность, что в этой тьме тебя вовсе не в город везут, а завозят, чтоб ограбить, зарезать и выкинуть из машины, как вновь последовал поворот, и в завязи рассвета — новая красивая дорога, фонари, опоясанные цветочными корзинами, текучие спины холмов, а впереди, прямо перед тобой, неожиданным взмывом — горы. Серо-синие, остропиковые, припорошенные снегом, недосягаемые горы…

Красивая дорога (судя по карте, Восточная объездная), плавно влившись в проспект Аль-Фараби, ввела в город, и некоторое время машина ехала между еще притушенных, но великолепных зеркально-новеньких небоскребов, а горы оказались слева, и между тобой и горами практически ничего уже и не было, и дорога поднималась вверх, вверх и вверх… Как-то это называется, она говорила… «прилавки»? Во всяком случае, та самая Экспериментальная база уже не существующих апортовых садов явно находилась в предгорьях, в верхней части города. И они продолжали подниматься, уносясь к горам, обретавшим все более четкие силуэты на фоне заголубевшего неба.

На одном повороте внизу он углядел уходящую вниз роскошную березовую аллею, тоже знакомую по ее рассказам и рисуночкам на мокром песке. Вообще, странно было видеть, как пространство ее детства постепенно собиралось и терпеливо, хотя и довольно стремительно, разворачивалось перед его глазами.

Наконец остановились. Он расплатился, взял рюкзак и вышел.

Город лежал внизу, широко, вольно раскинувшись, неожиданно для Леона — царственный. Прекрасный город, сказал он себе. Прекрасный…

Улочка, где оставил его радикулитный водила, оказалась уютной и какой-то пригородной: старые телеграфные столбы, заросли сирени и богато инструментированный собачий лай, так, что хотелось постучать дирижерской палочкой по какому-нибудь забору и крикнуть: «Внимание! Попрошу с первого такта после паузы!»

Справа громоздился во дворе новый шикарный особняк: замысловатые крыши, башенки, бронзовые флюгера.

Но ее домик…

Домик был какого-то забыто-станичного вида: беленый, с синими деревянными ставнями, и калитка не заперта, и никакого звонка — видимо, он на двери. А дверь на застекленную веранду тоже не заперта и даже приоткрыта. Ну что прикажешь делать: войти? — и что? Раннее утро, неудобно. Погулять?..

Нет: его уже тащило таким властным ветром… Не до приличий было, не до версий. Словно вот сейчас на сцену, и всё — всё равно, и всё — изумительно, всё плевать: сейчас решится. А вдруг она там, в двух шагах от тебя?

Как-нибудь уж слова найдутся, решил он.