Русская канарейка. Голос

Леон опустил глаза на свои сцепленные на столе руки, медленно разжал их и аккуратно отодвинул тарелку с недоеденным десертом. Он безуспешно пытался сохранить невозмутимое лицо. Вот уж кто умел доводить до белого каления, так это Калдман, — вот кто умел вытащить твои кишки, намотать на кулачище, напомнить о твоем собственном доме, тоже отнятом бог знает кем! И неважно, что ты понимаешь и видишь, как он это делает, да и сам когда-то много раз прибегал к подобным штукам; все это уже неважно…

Пытаясь совладать со своим бессильным бешенством, Леон процедил:

— В ближайшие недели у меня слишком плотный график.

— Неужели? — живо спросил Натан. — Выступления? Репетиции?

— Через три дня — концерт в Батуми.

— О! Что поешь?

Господи! Вот клещ! Вот же клещ проклятый!

— «Аве Марию» грузинского патриарха Илии Второго… — холодно ответил он, уже взяв себя в руки.

— Что ты говоришь! Сам патриарх сочинил музыку? Правда?! Брось: наверняка напел по телефону, а там уж грузинские музыкальные негры сбежались оркестровать, а? Не патриаршее дело — партитуры чирикать… — И с увлеченным интересом: — Ну, а потом? После Батуми?

— Потом начнутся репетиции «Алессандро».

— Отлично. И когда премьера?

— Четвертого сентября.

Калдман вздохнул и с облегчением произнес:

— Значит, в лучшем случае конец сентября…

В голосе его, однако, уже слышны были обычные командные нотки, уже отбивали чеканный шаг барабанные палочки. Он и не скрывал торжества: охотник, попавший в летящего тетерева; рыболов, подсекший крупную форель в тихом джазовом ручье…

— О деталях — ближе к делу, — он словно отмахнулся от чего-то незначительного. — Чуть позже получишь все фотографии, все материалы. — И, чувствуя внутреннюю потребность в завершающем аккорде — старый меломан! — подпустив чуток вибрации в свой «венский» задушевный тембр голоса, проговорил: — Даже если ты просто покрутишься по островам и потом напишешь эссе о впечатлениях путешественника (но без публикации в National Geographic), — это с лукавой улыбкой, — мы будем благодарны. — И твердо повторил: — Мы будем благодарны за любой твой форшлаг, ингелэ манс. За любую трель. Пусть даже и канареечную!

На этом деловой разговор был окончен.

И пока они высвистывали официанта и просили счет, пока расплачивались и ожидали назад карточку (платил Леон: Натан в казенных расходах был щепетилен, а в личных на удивление прижимист — у каждого свои недостатки) — все это время говорили о музыке. Только о музыке:

— Да, литургию, причем разную, очень люблю. Готов примириться со всеми на свете верами. Многие у нас жалуются на крики муэдзина в рассветный час, а я признаюсь тебе, что и пение муэдзина мне нравится: и это ведь — глаза, обращенные к небу, не так ли?

Это тоже было импровизацией на вольную тему. Кое-кто из старых друзей еще помнил знаменитую выходку молодого Калдмана, лично расстрелявшего со своего балкона динамики на минарете соседней — через ущелье — арабской деревни, мухтар которой не пожелал удовлетворить просьбу местных властей убавить звук трансляции утренней молитвы. Это стоило Калдману больших служебных неприятностей, однако с тех пор песнь муэдзина его рассветный сон не тревожила.

— Но Шубертом ты меня пронзил, Леон! Всегда думал: твой специфический голос предназначен для, скажем так, чисто «котурного» репертуара — барокко, в крайнем случае классика. Но «Серенада»!.. Ты просто создан для музыки романтиков! Почему бы не замахнуться на «Winterreisen»? Хотя бы на «Мельничиху»? Дай старику помечтать! «Миньону» помнишь?

Леон хмыкнул и слегка — в четверть, да куда там, в одну шестнадцатую голоса, чтоб услышал только Калдман, — прошелестел-промурлыкал:

Kennst du das Land, Wo die Zitronen bl"uhn?
Im dunklen Laub die Goldorangen gl"uhn?[11]

Натан прикрыл веки: дегустатор, вдохнувший редчайший аромат.

— Боже, какая модуляция — из ля мажора в до мажор — альтерированную верхнюю медианту… И это начало девятнадцатого века! Какой, к черту, Бетховен!

Компания за длинным составным столом перешла к десерту, и, значит, слишком задерживаться не стоило.

Леон терпеливо переждал, пока откроются мечтательно смеженные глаза Калдмана в бегемотьих складках набрякших век.

— И наконец, в-третьих… — пряча банковскую карточку в портмоне, сказал Леон, как бы подхватывая упущенную нить разговора.

— Что — в-третьих? — рассеянно отозвался Калдман.