Русская канарейка. Желтухин

И сумерки заполняли комнату в ожидании Судии, и страшно было щелкнуть выключателем…

Вечером, часов в девять явилась Владка.

Ввалилась, затопала ногами, крикнула:

– Всё! Всё!!!

Побежала по холодной чужой квартире, всюду включая свет ударом кулака.

– Всё! Похоронили нашу Бабу!!!

Эти двое обомлели, ослепли, зажмурились.

Леон снял наушники и, проморгавшись, бросил тревожный взгляд на Барышню.

– Кто похоронил? – в напряженной тишине спросила та. Она уже во многом путалась, но твердо знала, что после смерти с человеком прощаются близкие, ждала и готовила себя к последней беседе со Стешей, с которой коротала длинную жизнь с самого своего рождения – с небольшим, но огромным перерывом на войну.

За часы ожидания, что прожили они сегодня с Леоном, она перебрала в своей оскудевшей памяти то немногое, что было живо: летние вечера на даче, блеск закатного моря и два тенора – две чайки, парящие над темно-синей водой. А еще – бесшумные движения юной Стеши, убиравшей со стола посуду; мудрой Стеши, библейской Фамари, для надежности запечатавшей в своем теле двойное семя Этингеров во имя сохранности и продолжения Дома… – Кто… похоронил?

– Я! – шмыгая носом, отозвалась Владка. – Здесь все это быстро: чики-чики! Обернули в саван, закопали и адью! Не шикарная процедурка, скажу откровенно.

– Как! – слабо воскликнула Барышня. – Ты не дала мне проститься – мне, которая… Ах ты, гадина, гадина!..

Два тенора парили над морем, кружили над морем, будто прощались, перед тем как навсегда улететь… Здесь тоже есть море, вспомнила она, здесь даже несколько морей.

– С кем прощаться?! – крикнула Владка. – С мертвым телом?! Простись с ней в своей душе…

Не произнося ни слова, Леон пристально смотрел на мать, будто изучал ее – с пугающе замкнутым, каким-то задраенным для любых эмоций лицом. Спасибо, что не в рифму, – только и было написано на этом лице.

Отвернулся, надел наушники и включил плеер на «Introitus», начале «Реквиема», которого боялся до смерти.

И распахнулась мертвенная равнина мессы, невыразимая тоска вечного плена…

Он знал, что сейчас начнется, и боялся этого, и покорно склонил голову, будто в ожидании топора.

Это позже он будет мыслить тональностями, музыкальными терминами и, всем своим существом следуя мелодии, про себя обозначать: «вводный септаккорд», «цепь синкоп-диссонансов» – все то, что станет для него прозрачным смыслом музыки, ее хлебом, ее наработанным, но вечно неутолимым счастьем… А пока его обнаженная душа скорбь звуков впитывала напрямую, без толкований и анализа – беззащитно, на ощупь, наотмашь…

Грядущего вступления басов он боялся до дрожи: грозного, потустороннего, неумолимого зова подземного мира – восстания мертвецов!

По затылку его проскальзывал ледяной сквозняк, он инстинктивно поднимал плечи и зажмуривал глаза, перед которыми вставали бородатые тени в длинных белых саванах, неумолимые стражи мертвенного света, повелители белесой пелены, пожирающей синь и золото солнца; и это означало конец пути, и мальчиком ощущалось как конец пути, хотя и было лишь началом мессы – ее каноническим «Introitus».

Не печаль и не скорбь, не предвкушение страха – это был ничем не объяснимый, не подвластный доводам рассудка ужас, от которого шевелились волосы на затылке и дрожь прокатывалась по спине. Завывание адских ветров, зловещий клекот, и в глубине его, как в порывах бури, звучали далекие голоса потерянных душ, и время от времени молящий голос: нежный, сильный, отчаянный голос Души сквозь угрюмый рокот Ада.

Он чуял, он смутно догадывался, как можно спастись: самому стать Голосом Души. Вот этой неистовой серебряной трубой, прониза́ющей далекие и темные пространства. Все можно изменить, думал он, все переиначить, победить адский мрак звенящей горловой силой. Ему хотелось тотчас вступить в эту битву, с самой высокой – над мрачными низинами ледяного тумана – искрящейся ноты: «Я – Го-о-оло-о-ос!!! Я – Голос!..»

Да, да: стать Голосом, прорвать глухие пелены ненавистного тлена, вырваться к сини морского простора и отменить Стешину смерть да и свою смерть когда-нибудь – тоже…

Но сквозь навязчивый кошмар оркестровых всхлипов звучали безутешные голоса. И черное солнце Страшного суда прорезало клубни тумана, и минуту назад восставшая душа поникла, смирилась, приготовилась принять свою участь…

…Закрыв ладонями уши и зажмурив глаза, Леон молча плакал о Стеше, представляя, как в эти минуты в невозвратную даль ее увлекают бородатые стражи бескрайней равнины, где синь и золото гаснут, где душа цепенеет, мертвеет, погружается в тень – навсегда.

Конец первой книги