Русская княжна Мария

Гусары повернули головы в сторону входа и увидели обрамленную пожухлыми листьями бородатую физиономию Воробья. Казак стоял в неловкой позе, согнувшись в три погибели в низком дверном проеме, и комкал в огромных коричневых ручищах свою шапку. Его широкое лицо имело виноватое и просительное выражение, но черные, как угольки, глаза хитро посверкивали из-под остриженных скобкой волос.

– Ну вот, – обращаясь к Огинскому, недовольно проворчал Синцов, – изволишь видеть – дисциплинка! Мало того, что он без спросу лезет в разговор, так ведь наверняка еще и подслушивал!

– Не велите казнить, ваше благородие, – с очевидно притворным смирением промолвил казак. – Подслушивал, верно, однако ж, не по своей воле. Стенки тут, сами знаете… Разговор ваш, считай, половина лагеря слышала. Меня народ послал, дозвольте слово молвить!

– Полюбуйся на него, – по-прежнему обращаясь к Вацлаву, с отвращением сказал Синцов. – Твоя работа, гордись! Не успел ты появиться в лагере, как у нас уже само собой образовалось новгородское вече. Депутации шлют, так их и разэдак! Расстреляю негодяев!

– Воля ваша, барин, – явно решив пуститься во все тяжкие, сказал казак, которого никто ни о чем не спрашивал. – Можете расстрелять, только дозвольте сперва слово молвить.

– Нет, ну ты погляди! – возмущенно воскликнул Синцов. – Что делают, что вытворяют! Ну, – повернувшись к Воробью и грозно насупив брови, отрывисто бросил он, – говори, с чем пришел! Только знай: коли станешь вздор молоть, расстреляю! Как бог свят, расстреляю!

– Воля ваша, – старательно пряча в усах хитрую ухмылку, с прежним смирением повторил казак, – а только мне народом велено сказать, что за такое дело мы живота не пожалеем. Это дело святое, богоугодное. Господь нас на него благословит и помощью своей не оставит, а с ним мы не то что полк – дивизию в капусту искрошим!

– Видал? – с веселым недоумением разглядывая притворно потупившегося Воробья, сказал Вацлаву Синцов. – Нет, ты видал этих богомольцев? Они уж и господа бога в гусары записали! Ты что же думаешь, борода, – обратился он к Воробью, – неужто у господа бога другого дела нет, как тебя от французской пули беречь?

– Да хоть бы и было, – почтительно, но твердо и упрямо ответил казак. – Все одно смерти не миновать, а дело святое. Да и дела-то, ежели дозволите сказать, на понюшку табаку. Подойти в ночи, куда надобно, с десятком доброконных, и, покуда остальные на околице шуметь станут, взять икону и уйти. Они и опомниться не успеют, вот ей-богу!

– Стратег, – насмешливо сказал Синцов, – одно слово, стратег. Тебя бы в главнокомандующие! Ну, ступай, твое превосходительство. Ступай, кому сказано! Подумать дайте, черти.

– Подумать – это дело хорошее, – степенно произнес неугомонный Воробей. – Все одно светает, до утра уж не поспеть.

– Вон ступай! – прикрикнул на него Синцов. – Распоясались, обормоты… Да слышишь ли. Воробей! Лазутчиков пошли, пускай следят, куда полк пойдет, и сразу мне докладывают! А ты, – повернулся он к Огинскому, – ложись спать. Часа два-три у тебя есть, а после снова в седло. Пойдем за уланами. Но смотри, Огинский: заведешь в засаду – первая пуля твоя.

– Поди к черту, Синцов, – зевнув, ответил Вацлав и закрыл глаза.

Через минуту он уже крепко спал, а Синцов еще долго сидел за сделанным из бочонка столом, медленно пил вино, дымил трубкой и думал, обхватив руками лохматую голову и грызя обкусанные усы.

Княжна коснулась рукой края ткани, в которую была завернута икона, словно надеясь, что это прикосновение придаст ей сил. За окном было тихо, лишь позади, в сенях, время от времени шевелился, вздыхал и побрякивал амуницией часовой, явно недовольный тем, что ему приходится стоять на посту, а не спать, как это делали сейчас его товарищи. Пробивавшийся сквозь щель под дверью из комнаты княжны свет, по всей видимости, беспокоил и настораживал его: пленница не спала, а значит, и он должен был оставаться начеку и не смыкать глаз.

Княжна задула свечу и сразу увидела, что небо за окошком начало понемногу сереть. Близился рассвет, а с ним и новый день, не суливший ей ничего хорошего. Ее замысел до сих пор не был раскрыт только потому, что капитан Жюно не давал себе труда как следует подумать и связать в одно целое ее упорное желание иметь при себе икону святого Георгия и два имевших места нападения на повозку, где икона хранилась до вчерашнего вечера. Этого, пожалуй, было маловато, чтобы понять настоящую ценность иконы, но кое о чем догадаться было можно. Капитан Жюно казался княжне грубоватым и прямолинейным, как это и положено старому солдату, но законченным глупцом он не выглядел, а это означало, что у нее почти не осталось времени.