Русская красавица

— Мне ли не знать «Мерседес» Вадима Владимировича?! С тех пор, как моя собственная машина безвременно угасла, я с завистью смотрю даже на «запорожцы». Вон, видишь, характерный изгиб бровей… то есть бампера.

— Брось ты! Скажи еще о характерном прищуре фар.

— Ладно, ладно… я узнал номер машины. Ты же знаешь, какая у меня память на числа.

— Ясно. Открывай ворота!

— Нет, лучше не нужно. А вдруг они на сигнализации.

— Тогда пошли в обход. Должна быть задняя калитка. Чуть что, перемахнем через забор.

— Экая ты боевая… Через забор… Твои криминальные наклонности начинают меня тревожить.

— Не волнуйся. Старший лейтенант Агеев на нашей стороне. Он вытащит нас из тюрьмы.

— Твоими бы устами… Ладно, пошли. Только помяни мои слова, добром это не кончится.

— Я все продумала. Ты же меня знаешь!

— В том-то и дело…

* * *

— …Я не принадлежу ни к какому времени, ни к какому месту. Я существую вне времени и пространства, и ангел-хранитель покинул меня: я один, я — все.

Перед Бойко — небольшой алтарь, на нем лежала обтянутая черной кожей книга. Рядом с книгой — песочные часы, струйкой песка отмеряющие время.

Слова заклинания были тяжелыми, как гранитные плиты. Каждое слово эхом отражалось от далеких стен, ударялось о потолок и замирало. Оболенский был не в состоянии следить за смыслом. У него разболелась голова, и запах ладана стал осязаем, превратился в густой кисель, в котором вязли мысли. На какой-то миг в него вселился страх оказаться среди теней, раствориться в отражениях зеркал, исчезнуть без следа среди испарений, шипения, бульканья.

— …Я работал с красной ртутью, ферментами спирта, сублимировал соли меди и серы. Я закалял железо и сталь в живой и мертвой воде, настоянной на яичной скорлупе, мышьяке, купоросе и каменной соли. Я использовал нашатырь и дробленое стекло, селитру и натриевую кислоту, карбонат калия и налет винного камня. Я использовал все: волосы, ногти, кровь, душу Меркурия, небесный металл. Я бросил на жертвенник вино и кристаллы упавших звезд, сперму и чистотел. Я перемешал пепел в молоке белых кобылиц…

По обе стороны Бойко стояли на двух треногах символы Солнца и Луны. Они были покрыты то ли алюминиевой фольгой, то ли металлическими пластинами, и пламя свечей озаряло полированные поверхности.

— …Соломея, дочь ирода Великого, что просила в дар голову Иоанна Крестителя… Вирсавия, ради которой согрешил царь Давид… Далила, предавшая Самсона… Астарта, совратившая в Ханаане сынов Израилевых… Милитта, царица Савская, которая отдала свои сокровища Соломону и похитила его мудрость… Призываю и заклинаю вас таинством измененного облика…

Совершенно неожиданно от пола начало подниматься голубое облако — шелковистая дымка. Отдельные хлопья цеплялись друг за друга, а затем, подхваченные сквозняком, взлетали, словно клубы сахарной ваты, проплывали над гробом и снова опадали, сбивались в комья. Это было необыкновенное зрелище: голубое одеяние Бойко растворилось на фоне голубых же хлопьев тумана, и фигура исчезала — оставалось только лицо. А когда клубы опадали, из голубой темноты, из ничего, вновь выступало одеяние жреца, и его рука, сжимавшая эфес старинной сабли, и алые ленты, перекрещенные на груди. А потом облако растаяло, и Оболенский увидел на крышке гроба плетеную корзину. Бойко кончиком сабли откинул крышку, и оттуда поднялась королевская кобра — огромная, со вздувшимся капюшоном и ледяным взглядом. Змея чуть повернула голову и уставилась на Оболенского.

Вадим Владимирович почувствовал, как в затылке вспыхнула боль. Будто кто-то невидимый железным обручем сдавил голову и теперь затягивает кольцо медленными поворотами ключа. Боль становилась невыносимой.

— …Призываю вас, демоны тьмы Азелиэл, Асириэл, Армадиэл, Бармиэл, Гедиэл…

Откуда-то сверху полились жалобные напевы флейты, и королевская кобра, не отрывая вертикальных зрачков от Оболенского, начала раскачиваться.

— Никогда еще мне не приходилось забираться в чужие дома через окно, — ворчал Матвей. — Но, познакомившись с тобой, я каждый день учусь чему-нибудь новому… Дай-ка я залезу первым, а потом подам тебе руку. Конечно же, нас застукают и отправят за решетку… Или проснувшийся хозяин влепит из дробовика прямо в лоб без долгих разговоров. О чем ему с нами разговаривать? Не о чем. Даже имени не спросит. Зачем ему спрашивать имя? На могильной плите прочтет… Давай теперь ты.

Аня поправила фотоаппарат и протянула руку. Она прекрасно знала, что Матвей ворчит не от страха. Это он так успокаивает ее.

— Осторожнее… Так, так… Скажу тебе, соучастница, что профессия домушника требует определенной физической подготовки. Вот недавно прочитал в газете потрясающий случай. Один вор заметил открытое окно на пятом этаже… Нет, лучше я не буду рассказывать, а то ты расстроишься до невозможности, а я себе этого никогда не прощу.

— Черт, чуть фотоаппарат не уронила. — : Аня забралась на подоконник и перевела дух, улыбнулась. — Эх, где мои семнадцать лет?..