Русская критика

Главное — в самой сущности прохановской энергетики образов. И тут писатель неожиданно выступает как явный поклонник модернистской эстетики антиномий, эстетики сильных парадоксов. Причем, чем больше угол расхождения, тем эффектнее получается «образное падение» в ткани романа. Прием воссоздания чего-либо «естественного» в «неестественных условиях» — любимейший в эстетике автора «Гексогена». Если бы это был советский роман о рабочем классе (пофантазируем), то Проханов изобразил бы преждевременные роды героини со всеми натуральными физиологическими подробностями, например, где-нибудь в сталелитейном цехе, на фоне огнедышащих печей. То же самое он делает в своем «национальном бестселлере» — все, к примеру, эротические сцены всегда возникают в романе в ситуации опасности, игры жизни со смертью. Своей чернокожей любовницей, украшенной фруктами в качестве элемента любовной игры, главный герой обладал во время опасного спецзадания, другая героиня, прекрасная итальянка, подорвалась на мине после ночи любви, а завершается цепь любовных приключений рефлектирующего русского Джеймса Бонда в городе Пскове с русской девушкой Аней. Вздохнем и скажем: хорошо, что не в монастыре. Вообще, в романе много физиологии — утрированной, чрезмерной, пышно-бесстыдной («бодрияровского соблазна).

Из абсолютного идеализма (любви к Отечеству, например) не раз вырастали в истории зловещие цветы зла. Из абсолютного патриотизма Александра Проханова вырос абсолютный заговор и «новые патриоты», которые теперь умеют разрушать не со злобой, а с любовью. Теория полного контроля (главная идеологема романа) не может не быть унизительной для нормального человека, ибо она изменяет сущность явлений почище либерализма и материализма. Согласно авторскому замыслу, единым целым, осью, что держит мир, объявляется Великая геополитическая комбинация конспирологов (под стратегическим названием «Америка-Европа-Россия»). И здесь Проханов навел, независимо от того хотел он так написать или нет, масонский порядок в нашей с вами еще такой живой, не успевшей стать историей, жизни.

Роман Проханова оказался в новейшем ряду модных произведений с главными героями конспирологами. Конспиролог бодренько пришагал к нам все из того же географического пространства — с Запада, где уже вытеснил прежнего Благородного разбойника, Великого авантюриста. Я полагаю, что смена героя — только еще одно свидетельство борьбы за вытеснение исторического сознания (у нас с ним тоже успешно борются, начиная со школы) сознанием виртуальным… И все же именно в России рановато говорить о «конце истории».

Роман «Господин Гексоген» мне видится клеветой на мир, пребывающий в Божественной воле. Это клевета на жизнь всякого человека, наделенного свободой выбора, свободным самоопределением, но и знающим личного Бога, не посягающим на свою полную автономию от Него.

Азарт холодного неверия «ни во что» сквозняком «выдувает» роман Александра Проханова из большой русской литературы. Любые рассуждения о якобы жестокой отечественной классике, которые в критике в связи с романом Проханова непременно будут, — ни что иное как ширма. У классиков все было всерьез. Достоевский не писал своих бесов с «метафизической» усмешечкой. Лесковским нигилистам противостояли живые, прекрасные русские герои — люди веры. «Положительность» же прохановского романа кульминацией своей имеет фантасмагорическую сцену гибели в авиакатастрофе всех злодеев-заговорщиков. Такая утопическая «нравственность» — ни что иное как интеллектуальное наше самоубийство, подменяющее духовно-трезвый взгляд на проблемы сказочным «чтоб все сгинули!». И они «сгинули». В романе Проханова. А в реальности? Да вы и сами знаете.

Читая Проханова, думаешь, что он всего лишь страстный игрок, а все прочитанное — гиль (любимое слово «классических» нигилистов). Именно этот роман показал, что сегодня нет ни одной патриотической идеи, которая не имела бы своего зеркального отражения в либерализме. Из такой ситуации могут быть только две дороги-выхода: упрямо бороться за сохранение подлинного, вечного смысла и ценностей нашей культуры, веры, жизни; быть внутренне, личностью своей, им адекватным. Или заняться кликушеством, говорить о протесте, выставляя на торжище те же самые ценности, только предварительно выпуская из них живую жизнь, превращая в штампы, профанируя, опустошая, вывертывая наизнанку. Но если «протест» становится делом профессиональным, то не может быть разницы между Прохановым, научающим всюду видеть «тайные силы», и Явлинским, видящим «спланированную акцию» в стадном буйстве подростков, болеющих за футбольную команду России. И те, и другие не скажут правды о сути нынешней свободы: одни будут защищать анархизм лимоновцев, другие «свободу детей-беспризорников» и их право на беспризорность, о чем недавно вещал либеральнейший министр культуры.