Русская критика от Карамзина до Белинского

За год до того, как была опубликована статья Мерзлякова «О том, что называется действие драмы...», в журнале «Сын отечества» появилась статья героя 1812 года, участника Бородинской битвы Федора Глинки «О необходимости иметь историю Отечественной войны 1812 года». Отражая патриотический подъем, охвативший страну, Глинка выдвинул требование, чтобы литература стала достойной подвигов русского солдата: «Во все времена и у всех народов слава языка следовала за славою оружия, гремя и возрастая вместе с нею». Он эмоционально призывал к демократизации литературы: писать о победах русского оружия, по его словам, надо «не для одних ученых, но для людей всякого состояния, ибо всякие состояния участвовали в славе войны и в свободе отечества».

Требование героической литературы, воспитывающей патриотизм и свободолюбие,— это декабристское требование. Глинка одним из первых вступил в тайное декабристское общество «Союз благоденствия».

Многие декабристы писали стихи. Они видели в литературе могучее средство революционной пропаганды, и в уставе «Союза благоденствия» было законодательно закреплено, что каждый его участник «старается изыскать средства изящным искусствам дать надлежащее направление, состоящее не в изнеживании чувств, но в укреплении, благородствовании и возвышении нравственного чувства нашего». Членам тайной организации вменялось в обязанность «убеждать, что сила и прелесть стихотворений не состоит ни в созвучии слов, ни в высокопарности мыслей, ни в непонятности изложения, но в живости писаний, в приличии выражений, а более всего в непритворном изложении чувств высоких и к добру увлекающих».

Слово «высокий» в кругу декабристов использовали в значении «гражданский». Обращаясь к ссыльным декабристам с посланием в Сибирь, Пушкин не случайно употребил это слово:

Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.

Мысль о высоком предназначении поэзии — одна из основных в декабристской критике. Поэта уподобляют оратору, призывающему к борьбе, воину, идущему на подвиг. Рылеев в статье «Несколько мыслей о поэзии» убеждает поэтов «осуществить идеалы высоких чувств, мыслей и вечных истин».

Критики-декабристы требуют, чтобы поэты искали вдохновения на русской почве, в русской истории, в русском характере. Это требование проходит красной нитью через цикл статей Сомова «О романтической поэзии». Близкий декабристам критик в третьей статье цикла заявляет, что русский язык исключительно богат, и поэты найдут в нем выразительные средства, чтобы передать не только «томление любви безнадежной» или «унылые звуки скорби», но и «борение стихии, и пылкие порывы страстей необузданных».

Еще более решительно требование национальной самобытности выдвигает Кюхельбекер. В статье «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие» он выступает против подражаний иностранным образцам и патетически восклицает: «Да создастся для славы России поэзия истинно русская!»

А. Бестужев в статье «Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 годов» критиковал принятую в дворянском обществе систему воспитания: «Мы всосали с молоком безнародность». С горечью он спрашивал: «Когда же попадем мы в свою колею? Когда будем писать прямо по-русски?» И тут же, оценивая только что появившуюся в рукописи комедию Грибоедова «Горе от ума», прозорливо предсказывал, что будущее «поставит ее в число первых творений народных».

С требованием национальной самобытности литературы у декабристов связан интерес к фольклору. О старинных преданиях и песнях как источнике вдохновения для современных поэтов размышляли А. Бестужев и Сомов. Среди народных песен декабристы выделяли такие, где звучали мотивы вольнолюбия, отваги, бунта.

Критики-декабристы были сторонниками романтизма. Романтическую поэзию они понимали как свободную от всяких канонов, ограничений, вроде трех единств: она для них поэзия возвышенной мечты. О чем мечтали декабристы, рассказал, насколько это допускали условия, А. Бестужев после подавления восстания в письменных показаниях следственной комиссии. По его словам, они обычно возвращались с литературных вечеров с Рылеевым: «Мечтали вместе, и он пылким своим воображением увлекал меня еще более. Так эти грезы оставались грезами до 1824 года, в который он сказал мне, что есть тайное общество, в которое он уже принят и принимает меня».