Русская критика

С другой стороны, почему, собственно, русская литература должна быть всегда только политически, митингово «оппозиционной», если ясно, что любая партийная оппозиционность всегда ограничена — ограничена партийным же уставом? И если у нас Распутин — это не вершина, то зачем вообще ставить вопрос об «оппозиционности»? Какая оппозиционность может быть при наличии пустоты на вершине русской литературы? Разве не ясно, что всякому большому русскому писателю более свойственна оппозиционность к современности по сути: к греховности и порочности, наполнившими современную культуру; к соблазнительному гедонизму и безмыслию, к забыванию себя и своего? Разве не Распутин, писатель совестливый, не знающий соблазна грехом, — разве не он сохранил в своем творчестве подлинный нравственный облик русского писателя? Кажется, что только декларируемая, пафосная «оппозиционность», часто внешняя, в чести у г-на Кириллова. Да, мы все были вовлечены в ситуацию либеральной революции. И в этой ситуации, как это было уже не раз, большинство писателей принимали самое активное революционное участие, захлебываясь от свобод низконо качества, воспаляясь от пафоса разрушителей, с поспешностью выговаривающих свои публицистические и политические идеи? Но, одновременно, в ситуации революции, как свидетельствует и наша собственная история, всегда есть (и будут) художники, которые «молчат». Вспомним, как умели «молчать» после революции 1917 года гениальные русские художники (Станиславский и Немирович-Данченко, Бунин, Нестеров, Васнецов), не сдавая своих высоких позиций на потребу орущих улиц, не разменивая свои этические и эстетические принципы на «заборную литературу». И как трудно было им «молчать», подвергаясь нападкам и обвинениям в контрреволюционности, несовременности их «академического старья». Но мы знаем и другое: именно за них, молчаших, как за веревку держались все те «старого покроя люди», что были вброшены в революцию… Они же, кстати, молчашие, и сохранили высокую русскую культуру как наследство для будущих, опомнившихся поколений.

Так и мы держались за Распутина все эти годы, читая «Литературный Иркутск» (лучшую газету не только той поры, 90-х), читая его выступления, очерки, прозу. Так он и не дал всем нам превратиться в «обессмысленные щепки победоносных кораблей». Молчала его Россия — «молчал» (не писал много, пафосно и архисовременно) Распутин. И это его молчание стоило многих томов партийных книжек. Он писал мало, потому что оставался не с новыми героями «свободной России», а с теми «русской жизни людьми», народным большинством, которое существовало по принципиально иным этическим и психологическим законам. Это большинство живет в другом, медленном ритме, где все происходящее оценивается не «злобой дня», но собирается, затягивается в узлы на десятилетия и на века.