Русская литература и медицина: Тело, предписания, социальная практика

Stein 1992 / Stein M. U. Das Leichenhaus. Marburg; Lahn, 1992.

Stoessel 1983 / Stoessel I. Scheintod und Todesangst. "Ausserungsformen der Angst in ihren geschichtlichen Wandlungen (17–20. Jahrhundert). Taschenbuch, 1983.

ТЫёггу 1787 / Thierry F. La vie de l’homme respectee et defendue dans ses derniers moments. Paris, 1787.

Thomson 1963 / Thomson E. T. The Role of Physicians in the Human Societies of Eighteenth Century // Bulletin of the History of Medicine. Vol. XXXVII

Tschiewskij 1968 / Tschiewskij D. K. K. Slucevskij als Dichter // Случевский K. K. Забытые стихотворения. M"unchen, 1968.

Vogl 1986 / Vogl E. Der Scheintod: eine medizingeschichtliche Studie. M"unchen, 1986.

Wagner 1982 / Wagner M. Die Bedeutung des Scheintodes aus rechtsmedizinischer Sicht. M"unich, 1982.

Wann ist der Mensch tot? 1994 / Wann ist der Mensch tot? Organverpfanzug und Hirntodkriterium / Hrsg. von J"urgen Schmitten. Reinbek bei Hamburg, 1994.

Watts 1999 / Watts S. Epidemics and History. Disease, Power and Imperialism. New Haven; London, 1999.

Wilson 1995 / Wilson C. The Invisible World. Early Modern Philosophy and the Invention of the Microscope. Princeton, 1995.

Wilson 2002 / Wilson P. K. Eighteenth-Century «Monsters» and Nineteenth-Century «Freaks»: Reading the Maternally Marked Child // Literature and Medicine. Vol. 21 (2002). № 1.

Winslow 1943 / Winslow C.-E. A. The conquest of epidemic disease: a chapter in the history of ideas. Princeton, 1943.

Хольт Майер «Здравоохранение» Кюхельбекера и русский литературный канон

0 Постановка проблемы

Литературные тексты не властны повлиять на процесс становления литературного канона, однако их стратегии самопозиционирования внутри канона поддаются реконструкции, а в некоторых случаях и деконструкции. Эти стратегии предполагают явное или скрытое использование тропов, связанных с семантическим полем здоровья и болезни, которые, в свою очередь, относятся одновременно к телу поэта и к тексту как «поэтическому телу» (corpus). Вирулентность этих процессов возрастает в связи с преображением «функции автора» (М. Фуко), совершившимся во второй половине XVIII века и описывающимся иногда как «рождение автора» или даже как появление «нового типа текста, основанного на авторстве, называемого литературой»[71]. В этом процессе участвуют A. C. Пушкин и В. К. Кюхельбекер. Анализ такого участия — задача настоящей статьи.

1 Предварительный методологический комментарий

Медицинский текст не может быть литературным произведением, а литературное произведение не может быть медицинским текстом. Медицинский дискурс становится частью литературы как «дискурса дискурсов» (Фуко), т. е. пространства, в котором устанавливаются и определяются сами дискурсивные отношения. Медицинский текст сам по себе на это не способен.

Например, информация о том, страдал ли Пушкин несварением желудка 23 августа 1826 года или 23 декабря 1829 года, какой именно орган был задет роковой пулей 27 января 1837 года, не представляет никакого интереса, пока эти факты не становятся частью какого-либо текста. Если первый из приведенных фактов мог найти отражение в стихах самого Пушкина (например, в «Пророке», 1826, или в «Брожу ли я вдоль улиц шумных», 1829), то последний — определенно не мог, поскольку Пушкин не писал стихов в те полтора дня (27 января — 29 января), которые прожил после дуэли. Отразить этот факт в своем творчестве могли лишь те авторы, которые пережили Пушкина, например тот же Кюхельбекер.

Тексты обоих типов становятся релевантными вопросам, обсуждаемым в этой статье, при условии, что описание тела поэта эксплицитно используется в них в качестве аллегорического изображения того, какой след произведения поэта оставили в сфере коллективной культурной памяти, называемой литературным каноном. Наиболее яркий пример такого использования — обращение в набоковском «Пнине» к стихотворной репрезентации собственной смерти у Пушкина («Брожу ли я вдоль улиц шумных») как способ позиционирования самого Пнина (и самого Набокова-эмигранта в его телесности) относительно русского канона XVIII и XIX столетий[72]. Во время своей лекции по русской литературе перед студентами колледжа Пнин анализирует пушкинские строки:

И где мне смерть пошлет судьбина?
В бою ли, в странствии, в волнах?
Или соседняя долина
Мой примет охладелый прах?

И хоть бесчувственному телу

Равно повсюду истлевать…

Подобное обыгрывание темы здоровья, болезни и смерти «реального тела» поэта, литературная работа с языком в его каноническом самопозиционировании, спроецированные в поэзию, как раз и есть пример того феномена, который я хочу рассмотреть в этой статье.