Русская литература и медицина: Тело, предписания, социальная практика

Петрушевская 1998 / Петрушевская Л. Дом девушек. М., 1998.

Познер 1989 / «Не надо ждать милостей от мужчин!?» (беседа И. Скляр с В. Познером) // Работница. 1989. № 3.

Ременник 1986 / Ременник Л. И. Репродуктивное поведение и онкологические заболевания у женщин // Детность семьи: Вчера, сегодня, завтра. М., 1986.

Рыбакова 1999 / Рыбакова М. Анна Гром и ее призрак. М., 1999.

Суханова 1988 / Суханова Н. Делос // Новый мир. 1988. № 3.

Тольц 1989 / «Одинокая женщина с ребенком и мужчина без…» (беседа Д. Акивис с демографом М. Тольцем) // Работница. 1989. № 5.

Fitzpatrick 1999 / Fitzpatrick S. Everyday Stalinism, Ordinary life in extraordinary times: Soviet Russia in the 1930s. Oxford, 1999.

Gorbatschew 1987 / Gorbatschew M. Perestroika. Die zweite russische Revolution. Eine neue Politik fiiir Europa und die Welt. Mtinchen, 1987.

Heldt 1992 / Heldt B. Gynoglasnost: Writing the Feminine // Perestroika and Soviet Women / Ed. by M. Buckley. Cambridge, 1992.

Nohejl 1996 / Nohejl R. Wunschtraume und Alptraume: Zur Thematisierung von Korperlichkeit und Sexualitat in der postsowjetischer Frauenprosa // Frauenbilder und Weiblichkeitsentwtirfe in der russischen Frauenprose / Hrsg. von C. Parnell. Frankfurt / M., 1996.

Schmitt 1997 / Schmitt B. Zivilgesellschaft, Frauenpolitik und Frauenbewegung in Russland: von 1917 bis Gegenwart. Konigstein, 1997.

Наталья А. Фатеева Женскии текст как «история болезни» (На материале современной женской русской прозы)

…НЕ БРАЧНАЯ ПОСТЕЛЬ, НО БОЛЬНИЧНАЯ КОЙКА СТАНОВИТСЯ СВИДЕТЕЛЕМ ТАИНСТВЕННОЙ ЖИЗНИ ПЛОТИ

H. Габриэлян, «Взгляд на женскую прозу»

Наше заглавие фиксирует одну из формул современной женской литературы, которая обнаруживает себя в особом наборе авторских нарративных стратегий. Эти стратегии, с одной стороны, основаны на взглядах французских феминисток, считающих, что «женское тело» служит «способом создания женского языка» (Л. Иригарэй), с другой — как бы выворачивает их наизнанку: доминирующей становится стратегия отказа от ощущения красоты женского тела и естественности женских физиологических процессов[260]. А именно внутренняя и внешняя история женщины подается как история «болезни» и «старения» ее тела и души, при этом акцентируются мотивы «телесности души» и изоморфности уродства души и тела.

В женских текстах выделяется определенный круг тем, сценариев, мотивов, характеризующий уровень нарративной презентации.

1. Героини произведений, в том числе и героини-рассказчицы, часто выступают в статусе пьяных (у Н. Искренко и В. Нарбиковой), стареющих женщин, теряющих свою сексуальную привлекательность (ср. «Огонь и пыль» Т. Толстой), больных женщин, женщин-инвалидов (у Г. Щербаковой, Е. Тарасовой и др.) или пациенток психоневрологического диспансера («Давай копать ямку» Н. Габриэлян), даже бомжей («Воробьиные утра» М. Вишневецкой).

2. Многие тексты написаны в стиле неонатурализма, граничащего с порнографией, данной сквозь призму символической системы

3. Фрейда (ср. «Ремонт человеков» К. Ткаченко [Ткаченко 2002: 46]: «Я не люблю порнографию, хотя эротические фильмы иногда смотрю. Но порнография меня не возбуждает, она меня временами просто оскорбляет. Она напоминает мне мое истинное место в мужском мире — быть дырой. Необходимым приспособлением для секса»). Особая «обнаженность» отличает описания таких чисто физиологических процессов, как беременность и роды; причем в большом числе текстов доминирует мотив «неродившегося ребенка»: центральной становится ситуация избавления от ребенка («Система собак» В. Токаревой, «Квартира» Н. Габриэлян, «Сексопатология» О. Татариной и др.), когда либо женщина не в состоянии родить («Буйволенок» Л. Фоменко, «Казус Кукоцкого» Л. Улицкой), либо на свет появляется урод («Выбор за мной…» А. Мхеидзе), либо ребенок сразу умирает («Кровать Молотова» Г. Щербаковой). Получается, что рождение и смерть смыкаются: так, в рассказе «Пчелиный рай» Габриэлян повествование ведется сквозь призму сознания умирающей от гинекологического заболевания женщины, которая в молодости избавилась от будущего ребенка; перед смертью «сценарий аборта» вновь прокручивается в ее сознании, а само освобождение от жизни мыслится как роды[261].