Читаем Русская литература первой трети XX века полностью

Русская литература первой трети XX века

В городе ночьюТишина слагаетсяИз собачьего лая,Запаха мокрых листьевИ далекого лязга товарных вагонов.Поздно. Моя дочурку спит,Положив головку на скатертьВозле остывшего самовара.Бедная девочка! У нее нет матери.Пора бы взять ее на рукиИ отнести в постель,Но я не двигаюсь,Даже не курю,Чтобы не испортить тишину, —А еще потому,Что я стихотворец.Это значит, что в сущностиУ меня нет ни самовара, ни дочери,Есть только большое недоумение,Которое называется: «мир».И мир отнимает у меня все время[326].

В ходе этого процесса меняются не только метрические и ритмические структуры[327], но и сдвигается семантика размеров[328], усложняется строфика (см. ниже), резко расшатывается рифма[329], выдвигается на первый план звуковая фактура стиха.

При переходе снова к «поэзии литературоведов» мы можем констатировать фиксацию и даже шаблонизацию этих особенностей. Так, к примеру, у М. Лопатто находим (опять не без влияния Кузмина) сложные строфоиды[330], у Г. Маслова — сложную систему рифмовки.

Вполне надежным материалом для проверки наших наблюдений могут стать стихи Ю. Никольского[331]. Начинавший с общестиховой банальности начала века:

Дорога белою струейЛилась в пустые небеса.Поникли темные леса,Туман поднялся над водой.………………………..Лягушек хор вдали стонал,И зря крутились облака.И в этот час одно я знал —Что миром властвует Тоска[332]

в пореволюционных стихах он ищет совсем другого. Они также ориентированы на классику, но более в плане отдаленных сопоставлений. Таково, например, стихотворение с тютчевским названием «Край долготерпенья»:

По пространству РоссииМогилы, безлюдье.Цыганствуют людиГолодные, босые.За подаяньем тощую руку.Лохмотья — из мешка из-под муки.Все в разлукеСо своими дорогими[333].

Тут же, рядом, находим верлибр; неравносложные и неравноударные рифмы: утаивай — Лаик, фиорды — гордые, лодочка — дочка, клевала — скал и многие другие; рифмы с усечениями согласных в мужском окончании: ползут — глазу, ночи — стучит и пр. Особый интерес может представить стихотворение, существующее в двух вариантах (они так определены самим Никольским). Первый звучит так:

Красного бархата горЯ не забуду вовек.Милый мой человек!Жизни моей метеор!Знойное солнце в кровиБольно пылает при всех.Эту улыбку лови —Звонко надорванный смех.

Второй — совершенно по-иному:

Летели недели.Седые миндаля волосыРедели.Звонко надорванный голос,Побежал смех.Это Ты.Такой светлоты, такой светлотыНе увидеть грех!..Детский маленький смех.Отчего боли так много?Вьется дорога, дорога...Все от Бога.Красного бархата горЯ не забуду вовек.Милый мой человек!Жизни моей метеор![334]

Поэту как бы становится тесно в рамках предуказанного построения стиха, и он начинает его ломать, выводить за пределы обычного, остранять. Следует подчеркнуть, что все примеры, приводившиеся нами, связаны чисто типологически. Маслов в это время находился в Омске, Лопатто — в Одессе, Никольский — в Крыму, и ни о какой связи между ними мы не знаем. Стало быть, речь идет о процессах, зависящих не от прямых заимствований, а от внутренних тенденций развития поэзии.

Тыняновская концепция литературной эволюции, осмысленная применительно к русской поэзии 10—20-х годов XX века, дает возможность увидеть динамику сосуществования и смены элементов как внутри одной эпохи, так и на грани различных эпох. В то же время настоятельной потребностью современной науки о литературе должно явиться изучение возможно более широкого массива поэтических явлении, не попадающих, как правило, в ноле зрения сегодняшних исследователей.