Русская литература сегодня. Жизнь по понятиям

«Левее (или правее) меня только стена», – говорил о себе классический радикал. «Круче меня только вареные яйца», – шутит он сегодня, с одной стороны, настаивая на своей особости, несовместимости с обществом и общепринятым порядком вещей, а с другой, отчетливо понимая, что его эскапады защищены тем, что вписываются в мощную отечественную и мировую (анти)культурную традицию. Ура или увы, но, – как отметила еще Сьюзан Зонтаг, – «культурные герои нашей либеральной и буржуазной цивилизации – антилибералы и антибуржуа. Если это писатели, то они навязчивы, одержимы, бесцеремонны. Убеждают они исключительно силой – даже не тоном личного авторитета или жаром мысли, но духом беспощадных крайностей и в личности, и в мышлении».

Этот дух беспощадных крайностей – важнейший идентифицирующий признак радикализма. Во всяком случае, более важный, чем тот или иной вектор радикальных атак или собственно идейное, смысловое наполнение того или иного радикального жеста. Векторы и смыслы могут меняться, причем иногда самым непредсказуемым образом, либо так же непредсказуемо сближаться – по принципу оксюморона или, как сказали бы сейчас, в стиле фьюжн. Что обычно шокирует стороннего наблюдателя, и зря, так как о том, что крайности сходятся, напоминал еще товарищ Сталин, чохом записывая своих врагов в право-левую оппозицию. Сходятся эти крайности и сегодня, образуя такие диковинные формы, как, допустим, «православный рок», и такие диковинные понятия как «консервативная революция» (по версии, скажем, Александра Дугина или Юрия Мамлеева), а также заставляя – ну, например, Александра Иванова – говорить о сращении несовместимых, казалось бы, «почвеннических и леворадикальных идей», сводя в рамках общих публичных акций Вячеслава Курицына и Александра Проханова и на печатную и сетевую поверхность выбрасывая совсем уж странных субъектов «с Лениным в башке и с Талмудом в руке». «Зрелище, прямо скажем, не самое вдохновляющее, – рассуждает о такого рода субъектах Иван Измайлов, – но все-таки более пристойное, нежели сытый и самодовольный обыватель или трусливый транслятор общечеловеческих ценностей».

О степени пристойности можно, разумеется, поспорить, но адресат радикальных атак в процитированной выше фразе указан верно. Вызывая на поединок либо политическую власть, либо художественный канон, радикалы на самом-то деле всегда метят в обывателей, в публику: мол, «вам, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни». В этом смысле радикалу несравненно больше, чем консерваторам, «нужна, – по словам Дмитрия Десятерика, – аудитория, желательно живая и здоровая, ибо он – человек играющий. ‹…› Когда испугались, рассмеялись, разозлились по-настоящему, игру можно считать удавшейся».

И действительно, ради того, чтобы игра удалась, «максималисты, дикари и агрессоры» – как называет радикалов Всеволод Фурцев – готовы рисковать и репутацией, и собственным благополучием (наиболее выразительный здесь пример Эдуарда Лимонова – отнюдь не исключение). А также сбиваться в стаи, что тоже вроде бы странно для людей, демонстративно идущих порознь, но что постоянно подтверждается созданием организаций типа хоть Национал-большевистской партии, хоть Союза революционных писателей, хоть Фиолетового Интернационала, группы «Э.Т.И» (Экспроприация территории искусства) или Революционного гомосексуалистского фронта. Так, вне всякого сомнения, легче привлечь к себе рассеянное внимание средств массовой информации, стать, как и мечтается радикалам, притчей на устах у всех. И легче навязать публике свой символ веры, доказать, что «именно крайности ‹…›создают природу, ведь и сама жизнь – патология, отклонение от мертвой Нормы» (Сергей Шаргунов), а «плата за недостаточный радикализм – творческая импотенция. Сильные, красивые и адекватные вещи делают исключительно экстремисты» (Андрей Смирнов).