Русская литература Серебряного века. Поэтика символизма: учебное пособие

Вчитываясь в данную характеристику, обращаешь внимание на целый ряд моментов. Прежде всего, «господство лирической стихии и субъективного начала» – не «новаторская» черта какой-либо школы живописи, которую «восприняла» проза. Нет, изначально это чисто литературное явление, и это особенность лирической поэзии. (Как раз в импрессионистическую живопись она могла проникнуть вторичным порядком, но это уже особая тема.) Далее, передача «настроения и состояния героя», «оттенков и нюансов его психологии» также побуждает вспомнить о поэтической лирике, а не о живописи. Сюда же относятся упоминаемые дальше Л.В. Усенко «эмоционально окрашенные» ощущения природы, любви, искусства. Внутри самой литературы, а не в каком-либо другом искусстве издавна сложился прототип таких будущих черт русской прозы начала XX века, но сложился он первоначально не в прозе, а в поэзии. Иными словами, проблематика «литературного импрессионизма» (в той его трактовке, которая дана в рассматриваемой книге) побуждает снова вспомнить о поэтическом в прозе и вообще о внутрилитературном художественном синтезе.

Поразительным образом тема синтеза, которого, говоря словами Вяч. Иванова, деятели культуры серебряного века «возжаждали прежде всего», в книге Л.В. Усенко не затрагивается. Между тем даже если имело место влияние на русскую литературу импрессионистической живописи, то и это был синтез (синтез искусств), а отсюда справедливо отмечаемая В.А. Келдышем «текучесть».

Вместе с тем применительно к Е.Г. Гуро наблюдения Л.В. Усенко явно касаются проблематики синтеза искусств. Ее своеобразный талант «формируется прежде всего в живописи и в графике»[349]. Отсюда изначальная предрасположенность писательницы к «словесной живописи». К этому прибавляется, как показывает исследователь, влияние музыки А.К. Лядова, его «музыкальной живописи». Этой «одной из главных фигур национально-русской школы импрессионизма в музыке» довелось сыграть для Е. Гуро, как доказывает исследователь, также немаловажную роль авторитетного «наставника»[350]. Так, в ее «Небесных верблюжатах» Л.В. Усенко обнаруживает даже чисто текстуальные переклички с лядовскими обработками народных песен. Все это чрезвычайно интересно и тонко проанализировано.

Однако широкой интерпретации влияния на русскую литературу серебряного века импрессионистической живописи и музыки принять все же, нам думается, нельзя. В основном соответствующие факты выглядят более просто – как результат «влияния» на прозу поэзии. Мы видели, как неожиданно последовательно выстраиваются именно в такой ряд черты «импрессионизма в прозе», названные Л.В. Усенко. Черту импрессионистической прозы усматривают иногда и в повествовании от лица герояСм.: Андреев Л.Г. Указ. соч. С. 108.[351]. Но опять-таки аналогичным приемом «подачи» содержания не от лица автора, а как бы от лица изображаемого им героя активно пользуется именно лирическая поэзия. Вспомним, что именно наблюдение поэзии Блока позволило когда-то Ю.Н. Тынянову обобщить явления данного типа в новом по тем временам понятии «лирического героя». Следовательно, и повествование в прозе от лица героя можно объяснить внутрилитературными синтетическими тенденциями, а не импрессионизмом. Импрессионизм в русской литературе, во всяком случае, никогда не был литературным течением, четко себя выявившим наподобие того, как четко выявили себя символизм или позже кубофутуризм. Независимо от того, как обстоит в западных литературах, у нас он не обладал ярко выраженной самостоятельностью. Отсюда характерные суждения литературоведов типа: «Импрессионистическая поэзия сливалась с символизмом»; «Музыки прежде всего», – этого «требовали и импрессионисты и символисты» и т.п.[352]. Сами же символисты охотно называли «импрессионистами» литераторов, казавшихся им стилистически близкими себе, но «программно» не примыкавших к их сообществу.

То, что А. Белый объявлял Чехова «символистом», может показаться чем-то прямолинейным, содержащим в себе натяжку. Но для адекватного понимания мысли Белого существенны такие его теоретические суждения: «Реализм есть только вид импрессионизма» и «импрессионизм – поверхностный символизм»[353]. Тем самым, весьма своеобразная трактовка термина «реализм» давала Белому возможность, не отрицая в таланте Чехова реализма (который только «вид импрессионизма», импрессионизм же всего лишь «поверхностный символизм» – символизм вне групповой, четкой «идейной» принадлежности к символистам), одновременно считать его символистом.