Русская литература: страсть и власть

Искать троих честных судей отсылают гнома Зора. А пока устраивается грандиозный карнавал, потому что где же веселиться, как не в аду? И дальше идет замечательная история, изложенная одним из корреспондентов Маликульмулька, о том, как во время маскарада молодой человек, соблазнившись маленькой ручкой в перчатке и думая, что перед ним прелестница, увлек ее в уголок, а перед ним оказалась ужасная, отвратительная старуха. Такова задача Крылова – показать, что под маской покровительницы искусств и раздатчицы щедрот скрывается страшная, злобная старуха, думающая только о том, чтобы как можно более продлить этот беспрерывный маскарад.

«Почта духов» – довольно страшная книжка, потому что это один из первых примеров (наряду со Свифтом, конечно) литературы европейского абсурда – всё подвергается мизантропическому осмеянию. И прославленное пятое письмо, которое рассказывает о пользе мизантропии, – манифест очень молодого человека. Мы знаем, что мизантропами обычно бывают молодые, нетерпеливые. Нетерпимость – это вообще примета молодости.

Ранний Крылов – отчаянный мизантроп. Он даже приводит в пример Тимона Афинского, который утверждал (это пишет Крылов), что лучший жребий для человека – удавиться немедленно, и специально для сих целей держал в своем саду три дерева с удобными сучками. Но Тимон Афинский кажется Ивану Андреевичу не лучшим образцом, потому что Тимон, пишет Крылов, ненавидел более людей, нежели их пороки. Великолепная, кстати, формула. Но ненависть к порокам и ненависть к греховности самого людского рода – это наилучшее состояние души. О пользе мизантропии – целый монолог (несомненно, под мольеровским влиянием; Крылов знаком уже и с первыми переводами Мольера, и не исключено, что с оригиналами), да и сама идея мизантропии, ее целительности и пользы на фоне сплошной эйфории екатерининского века, – идея прекрасная.

Рискну сказать, что при всей нашей любви к Державину, любви вполне заслуженной, как-то очень трудно разделить еговосторг от радостей простой жизни. Устройство страны, трагизм участи человека при жизни – это как-то проходит мимо его внимания. Всегда же можно устроить себе «жизнь Званскую», где «что смоль, янтарь – икра, и с голубым пером / Там щука пестрая: прекрасны!», всегда можно полюбоваться, как луна «златые стекла рисовала / На лаковом полу моем». Державин – поэт мирной жизни, поэт счастья, упоения и, по большому счету, главный поэт екатерининского века, главный выразитель этого маскарада в аду. И на этом фоне сколь же привлекателен молодой, толстый, закомплексованный мизантроп Крылов, который повторяет: «Опомнитесь!» Повторяет с такой силой, что была даже версия, ее пришлось разоблачать академику Гроту, что какие-то письма из «Почты духов» написаны Радищевым, там есть совершенно радищевские интонации – особенно знаменитое письмо, из последних, где сопоставляются повозка вельможи, влекомая шестеркой лошадей, и огромный камень рядом, который тащат впрягшиеся в него люди. И вот это сравнение двух «транспортов», вот это сравнение двух крайностей екатерининского века выполнено уже без всяких крыловских экивоков, без всякой обычной его сатирической многословной патетики. Здесь голая, страшная, реалистическая демонстрация тотального абсурда бытия, то главное русское несоответствие, из-за которого автор не знает ни минуты покоя.

Но в том-то все и дело, что крыловский пафос, пафос напоминания о главных вещах, среди всеобщего карнавального ликования вопиюще неуместен.

«Почта духов» перестала выходить довольно рано, но прекращена была вовсе не из-за того, что мало было подписчиков. В конце концов, по тем временам 79 подписчиков – это очень хорошо. Для России, тогда еще тотально неграмотной и уж тем более не читающей, и уж подавно не читающей ничего по-русски, это прекрасный вариант. Журнал прекращается потому, что Крылова приглашают и говорят: «А не поучиться ли тебе, милый друг, пять лет за границей?» Крылов за границей учиться не хочет, предпочитает закрыть журнал, отказаться на какое-то время от журналистики. Лишь через год он начал издавать журнал «Зритель», который не представлял бы, наверное, никакого интереса, если бы в нем не появился «Каиб» – восточная повесть, которую сам Крылов считал первым своим по-настоящему удачным прозаическим опытом. Это вещь принципиально и нарочито сделанная под Вольтера.

Каиб, арабский царь, при огромном масштабе своего благосостояния (а у Крылова замечательно об этом сказано: «Так много у меня всего, что даже когда воруют, это почти не наносит мне ущерба»), томится чудовищной скукой. Однажды он спасает фею. Она говорит: «Проси чего хочешь». «Избавь меня от моей тоски», – попросил Каиб. Фея на это: «Вот перстень. Прочти речение на нем и последуй ему. И тогда скука твоя умрет».

Речение по-восточному витиевато: «Скука твоя исчезнет, когда ты найдешь врага, не знающего, что он тебя ненавидит, и друга, не знающего, что он тебя любит», – но в нем заключена величайшая, по мысли Крылова, мудрость.