Русская литература: страсть и власть

Вот эта чудовищная жизнь и смерть человека, который погиб, в сущности, за абсолютную условность, не может не вызывать недоумения у человека сегодняшнего. И в то же время «Житие протопопа Аввакума» – небольшая совсем книга, но поразительно мощная – показывает, что человек, который жил за четыреста лет до нас, ментально от нас очень мало отличался. Его сомнения, его человеческая слабость нам очень понятны, мы проецируем его на себя. Мы другого не понимаем: откуда эта безумная вертикаль веры? Откуда в нем такая опора духа? Почему его дух так и не удалось смутить? Но когда мы читаем этот текст – это как инициация – в нас входит страстное желание во что-то так же, как Аввакум, верить до конца. Чему-то так же служить до конца.

Ну и дальше, наверное, надо поговорить о шести основных составляющих этого текста, о тех приметах русской литературной матрицы, из которых получился русский психологический роман.

«Исповедь» Блаженного Августина, в особенности книги с седьмой по одиннадцатую, описывает его приход к вере, метафизику времени, замечательные наблюдения над природой мира. Августин понимает веру как мудрец – не только душевным опытом, но и умственным. И это прежде всего книга человека совершенно здорового, очень уравновешенного, для выхода из депрессии – самая надежная книга. Это Блаженный Августин дал нам абсолютную формулу: «Господи, если бы я увидел себя, я бы увидел Тебя».

Вот уж чего-чего, а душевного равновесия у Аввакума нет. Пишет великолепный интеллектуал, но этот интеллект направлен не на то, чтобы себя успокаивать. Этот интеллект направлен на то, чтобы себя разжигать. И главное, что есть в этой книге, главное, что в ней нам дорого, главное, что составило основную мысль русской литературы, – ни покой, ни душевное равновесие не являются целью человека в жизни. Наоборот. Целью человека является постоянное испытание себя. Проба себя. Постановка себя в невыносимые условия.

У Джона Голсуорси есть роман «Цветок в пустыне». Коллизия простая: летчика сбивают над пустыней, и он попадает в плен к мусульманам. Ему предлагают принять ислам, в противном случае грозятся пристрелить. А он поэт, человек культурный, у него только-только начато великое произведение, большая поэма под названием «Барс». Он никогда в Бога не верил, он рассуждает: «Если бы от меня требовали изнасиловать женщину или ударить ребенка, я бы и под пистолетом этого не сделал. Но от меня всего-то требуется сделать обрезание»[1]. И он принимает ислам. Потому что для него вера – пустой звук. А дальше вся жизнь Дезерта (фамилия переводится как «пустыня») идет прахом. У него разлаживается любовь, разлаживается творчество. От него отказываются все знакомые. Он сам чувствует, что в нем что-то надломилось непоправимо. Он по собственным критериям прав, а чувствует, что совершил предательство, и дальше жить не может. Потому что, даже если ты не веришь ни в Бога, ни в чёрта, есть вещи, от которых ты не можешь отказываться.

Вот в чем главный парадокс человека. Это и главный парадокс Аввакума. Помимо прагматических задач: выжить, пожрать – есть, оказывается, какие-то непрагматические вещи. И эти вещи делают его человеком. Есть понятие чести, понятие веры. Это в человеке заложено. И как бы это из него ни вытрясали, почему-то это в нем пробуждается.

Вот первая особенность этого текста и первая особенность русской матрицы: перед Аввакумом стоят иррациональные задачи. Его не интересует выживание, его интересует величие. Все, что он над собой делает, преследует очень простую цель: он таким образом достигает своего личного максимума. Своего личного масштаба.

От него ничего не требуется, только сказать Алексею Михайловичу: «Государь, я совершенно солидарен с вашей церковной политикой». Все, оставайся. Получай любой пост. Получай приход в Москве. Становись начальником так называемых справщиков, то есть сверщиков с оригиналом. Да господи помилуй, какие возможности появляются на Руси семнадцатого века перед грамотным человеком и сильным проповедником! Нет, его не интересуют эти малости. Его интересует достижение личного максимума.

Собственно, из Аввакума, из этого образа жизни, мышления вырос весь Достоевский, отчасти и Пушкин. Тем более интересно, что исповедь Аввакума в России не печаталась. Она существовала только в списках, в четырех редакциях. Первая, ранняя, вообще не сохранилась, ее знали в восемнадцатом веке, потом она пропала. Были три другие. В списках «Житие» читали и Карамзин, главный русский историк девятнадцатого столетия, и Пушкин. А напечатано оно было впервые – и то по очень плохому списку – в 1861 году. Так что говорить о его литературном влиянии мы не можем. Мы можем говорить о человеческом типе, который в России почему-то производится. Этому типу не нужно ни выживание, ни благополучие. Ему нужна, поразительным образом, максимальная реализация, осуществление себя на страшном пути протеста.