Русская литература: страсть и власть

Есть еще одна очень важная пушкинская заповедь, которая и есть основа вот этой странной русской христологии, русской версии христианства: Пушкин прожил жизнь в тяжелейшем сомнении, более того, в уверенности в некоторой неправильности и своего образа жизни, и своих взглядов; Пушкин прожил в твердом убеждении, что где-то есть другие, правильные люди, настоящие люди:

Кто в жизни шел большой дорогой,
Большой дорогой столбовой;
Кто цель имел и к ней стремился;
Кто знал, зачем он в свет явился…

А сам он считал, что живет неизвестно как, неизвестно зачем:

Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?

– и после этого, когда митрополит Дроздов бездарной рукою поправляет эти стихи и говорит:

Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога мне дана… —

Пушкин отвечает на это убийственной иронией:

И внемлет арфе серафимов
В священном ужасе поэт.

«Не напрасно, не случайно» – это версия самодовольных, туповатых, ограниченных людей. «Аня, отрави меня собственной рукой, если я начну пасти народы», – как говорил Гумилев. Так и Пушкин, который так верит своему предназначению, который так бережет этот огонь, при этом полон сомнений в своей нужности, полезности, своевременности. И поэтому отношение к чуду жизни и к тайне смерти у него простое и домашнее, как к тому, что разгадать все равно невозможно. И поэтому:

С богом, в дальнюю дорогу!
Путь найдешь ты, слава богу…
Светит месяц. Ночь ясна.
Чарка выпита до дна.

Это не от панибратства со смертью. Это от высшего доверия к жизни и к Богу, от нежелания искать разгадку и от тайной веры, что все будет хорошо, что бы мы об этом ни думали. Вот это ощущение мира как дома, в котором все без нас предусмотрено и без наших усилий будет хорошо, – это тоже очень пушкинское и очень существенное. И это нам тоже заповедано. Не надо слишком много думать – все устроится. Отсюда этот великолепный фатализм.

Наконец, нельзя не сказать об одной очень важной черте: во всяком христианском мифе обязательно есть Иуда. Без Иуды не бывает ничего. Это не обязательно предатель. Это не обязательно человек, который лично предает Христа. Это враг, потому что он его имманентный противник по всем линиям, он его полная противоположность.

И такая противоположность в нашем христологическом мифе есть, это Фаддей Булгарин. Удивительная фигура, которая в русской литературе всегда стоит с клеймом предателя. «Россию продает Фаддей / И уж не в первый раз, злодей», – говорил о нем Лермонтов.

Биография Булгарина весьма точно изложена в гениальной пушкинской пародии «Настоящий Выжигин». Булгарин был перебежчиком от Наполеона, предавал несколько раз, врал, доносил, клеветал. Замечателен его ответ Дельвигу на дуэльный вызов: «…я на своем веку видел более крови, нежели он чернил». И думаю, что это правда. И это не бегство от вызова, а вполне нормальное нежелание вляпываться в лишнюю историю. Но что удивительно: Булгарин, самая ненавистная в русской литературе фигура, – популярный писатель. Первое издание его романа «Иван Выжигин» допечатывалось семь раз, и тираж достиг 28 тысяч экземпляров – немыслимо по тем временам.

Булгарин – проповедник обыденной нравственности в самом простом ее смысле: он трезвенник (с определенного момента), он моногамен, потому что кому он такой нужен? Он верноподданный слуга царя и отечества, а о Пушкине он пишет: «Можно ли было любить его, особенно пьяного?» Разумеется, Пушкин для него синоним человека безнравственного. И вот эта демонстративная нравственность, подобострастие, если угодно, даже и гуманизм заведомо прожженных сволочей – это и есть черта русского Иуды. Он всегда лицемер, всегда государственник и всегда создатель массовой культуры.

А что придает у Пушкина окончательную легитимность всему? А вот это, пожалуй, показано наиболее наглядно в самом темном, в самом загадочном его произведении. Не зря «солнце наше» кричало после этого: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» – хотя сам не знал, как закончить «Бориса Годунова». Беловой автограф заканчивается словами: «Народ: Да здравствует царь Димитрий Иванович!» Только в последней авторской воле, в единственном прижизненном вот этом тексте, появляется ремарка «Народ безмолвствует». Все-таки неожиданно в сознании Пушкина весы склонились на сторону этого самого народа. И вот, пожалуй, здесь Пушкин дал самое точное определение нам с вами.