Русская литература XIX века. 1850-1870: учебное пособие

Некрасов впустил в русскую поэзию горькую «прозу любви» и рассказал о себе и возлюбленной столько «стыдных» подробностей, что порой был не в состоянии публиковать стихи под своим именем. Таковы убийственные «Слёзы и нервы» (1861), повествующие о расчётливой женской истерике и о тихой ненависти охладевшего мужа. Стихотворение, что и говорить, сильное, как бы устремленное в наш

Соединив судьбу с молодой, преданной женщиной, Некрасов за три года до смерти напишет изумительные по композиционному совершенству и глубоко печальные «Три элегии» (1874), в которых прощание с капризной смуглянкой молодости всё ещё переживается как трагедия. А на смертном одре вспомнит о давнем стихотворении 1856 г. и переделает его в совершенно «достоевские» «Горящие письма».

«Панаевский цикл» гораздо шире пространства реальных отношений Некрасова и Панаевой. Он обогатил русскую любовную лирику психологическими парадоксами и великолепно используемой поэтикой фрагмента, когда за скупыми строчками стиха читатель без труда воспроизводит все не до конца названные обстоятельства, когда сюжет стихотворения одинаково свободно размыкается как в прошлое, так и в будущее. Это умение затем виртуозно будет использовано А.А. Ахматовой.

Значительны и прекрасны стихи Некрасова, посвящённые русской женщине вообще. Их главная особенность – какая-то проникновенная нравственная чистота. «Когда из мрака заблужденья…» (1845) – полный любви и преданности монолог, обращённый к падшей женщине. В знаменитых «Тройке» (1846) и «В полном разгаре страда деревенская…» (1862) звучат сочувственные и ласковые отеческие интонации: «Вкусны ли, милая, слёзы солёные/ С кислым кваском пополам?..». В предсмертных стихах к жене – одна неподдельная забота о ней, благодарность и мужество: «3<и>не» («Двести уж дней…»,1876); «3<и>не» («Пододвинь перо, бумагу, книги!…», 1876). Даже тогда, когда внимание его обращается к развратной женщине («Княгиня» (1856), «Убогая и нарядная» (1857), «Ни стыда, ни состраданья…» (1876), он, осуждая её за цинизм и бесчестие, остаётся всё же в рамках человеческой этики.

Лирика Некрасова предварила многие открытия Серебряного века. Так, предсмертный сборник «Последние песни» (1877) по своей целостности, тематическому единству и настроению предвосхитил продуманную архитектонику стихотворных книг начала XX в. Одна из тем сборника – воплощение предсмертных мук в поэзии – случай достаточно редкий в мировой литературе. Поэт словно перетекал в свои стихи и духовно, и физически. Пытка плоти, борения духа, последние встречи с Музой… Через несколько месяцев его не стало…

Поэзия Некрасова всегда тяготела к эпосу. Так что возникновение у него крупной формы следует считать закономерным. Им написано одиннадцать поэм, очень разных по объёму. Первая его поэма «Саша» (1855) состоит из четырёх главок. Некрасов предпринял в ней попытку нарисовать героя времени Льва Агарина – увлекающегося и рыхлого одновременно – и проанализировать степень его влияния на восприимчивое молодое сознание Саши. Поэма написана четырёхстопным дактилем, распределённым двустишиями. Для русских поэм этот размер был ещё непривычным. Некрасов и здесь шёл впереди.

Поэма «О погоде» (ч. 1 – 1859; ч. 2 – 1865) – своеобразная «физиология Петербурга» в стихах. Судя по датам, складывалась она нелегко. В ней ощутимо отсутствие цельности. Эпизоды из жизни городских улиц изображены чаще всего с оттенком горькой иронии. Так или иначе в них затронуто большинство тем Достоевского: скорбная жизнь и не менее скорбная смерть бедного чиновника (глава «Утренняя прогулка»); немотивированная жестокость человека (эпизод избиения беззащитной лошади из главы «До сумерек»); ад большого города («Сумерки»). В целом Некрасов попытался применить здесь излюбленный им принцип «панорамной композиции» (B.C. Баевский) со сквозным героем-рассказчиком, но подлинные удачи на этой стезе ждали его впереди.

Небольшая поэма «Коробейники» (1861) с её знаменитым зачином «Ой, полна, полна коробушка…» есть не что иное, как гениальная стилизация под произведения народных сказителей. Всё – от начала (посвящение «другу-приятелю Гавриле Яковлевичу (крестьянину деревни Шоды…)» до трагической развязки – пронизано здесь народным речевым колоритом. Реальная история об убийстве лесником двух удачливых торговцев рассказана весёлым, упругим стихом и воспринимается, несмотря на трагизм, как-то легко. Таково чисто стилистическое обаяние необычных некрасовских хореев (к первому и третьему стиху каждого катрена добавлен один безударный слог, и получается дактилическое окончание).

«Мороз Красный нос» (1863) – самая трагическая поэма Некрасова Сюжет её целиком сосредоточен на ситуации смерти. Даже когда автор уходит в сторону от главных событий, скорбная подсветка остаётся. Это подчёркнуто и в посвящении «Сестре», заканчивающемся словами: «Здесь одни только камни не плачут…»

Начало поэмы стремительно. Экспозиция фактически занимает всего пять четверостиший первой части («Смерть крестьянина»). Дано две картины: старуха с гробом на дровнях (главка I), тихие рыдания жены, шьющей саван (II). И скорбная тональность уже задана. Далее она будет только усиливаться. Все эпизоды первой части так или иначе посвящены моменту смерти: горе родителей (I, VI,VII), скорбь Дарьи (II,V), портрет усопшего (VIII), плач по нему всей семьи (IX), прощание соседей (X), рассказ об оставшемся без хозяина савраске (XI), болезнь и смерть Прокла (XII), дорога на кладбище (XIII), погребение (XIV), холодная осиротевшая изба (XV).

И только две главки этой части вроде бы говорят о другом. Они призваны включить частный случай крестьянской трагедии в общенародную судьбу. «Три тяжкие доли» «женщины русской земли» (III) напрямую связываются с крепостничеством. Но это, пожалуй, единственный шаг в сторону социальности. Роковая смерть кормильца выводит рассказ за пределы каких-либо идейных толкований, потому что смерть страшнее любой несправедливости, любого рабства. Даже гимн любезной сердцу автора «величавой славянке» (IV) по контрасту картин довольства только усиливает бездну горя, в которую повержена «уснувшего Прокла жена».

Во второй части поэмы внимание автора в основном сконцентрировано на передаче психологического состояния женщины после смерти мужа. Её мысль кружит в сфере неосуществлённых вариантов судьбы, несбывшегося счастья, а душу точит нестерпимая боль. Вся вторая часть построена на этом качании маятника из радужного мира мечты в страшное настоящее. Эпизод со сказочным Морозом совпадает с этой поэтикой фантазий. Мороз-искуситель, Мороз-убийца несёт сладостное забытье: «Какой бы ценой ни досталось / Забвенье крестьянке моей, / Что нужды? Она улыбалась. / Жалеть мы не будем о ней».

Поэма «Мороз Красный нос» была данью чистой поэзии с элементом фантастической призрачности. Но даже здесь Некрасов обратил читателя в сторону мужицкой беды, пропев хвалу всем труженикам русской земли.

В начале 1870-х Некрасов создаёт две поэмы о судьбах декабристов. Первая из них, «Дедушка» (1870), посвящена возвращению старого декабриста из ссылки. Прототипом героя, возможно, был С.Г. Волконский.

Любознательный и добрый мальчик Саша, внук декабриста, растёт в атмосфере тайны. Где был дедушка раньше? Чем занимался? Почему с таким глубоким уважением все относятся к нему? Лейтмотивом поэмы звучит мотив: «Вырастешь, Саша, узнаешь».

Несмотря на откровенный дидактизм, поэма воспринимается очень светло. Она словно согрета изнутри детским искренним взглядом, наполнена евангельскими реминисценциями. Эта доверчивая детская любовь вполне оправдывает неприкрытую идеализацию образа декабриста. Голос автора часто переплетается с Сашиными эмоциями: «Строен, высокого роста,/ Но как младенец глядит,/ Как-то апостольски просто,/ Ровно всегда говорит…» Это соединение мужества, благородства и смирения обаятельно. Некрасов спешит убедить читателя в идее преемственности. Пленённый образом деда, Саша, по мысли автора, продолжит его дело.

Во второй поэме, «Русские женщины» (1871–1872), дело декабристов видится сквозь призму страданий их жён. Некрасову удалось показать, что главной движущей силой этих людей было не отрицание, а сострадание и любовь. Подвиг жён затмевает здесь политику. Сама историческая подсветка напоминает о том, что «дело прочно, когда под ним струится кровь». Если в первой части («Княгиня Трубецкая») больше вызова, презрения к царизму со всеми его запугивающими трюками (см. разговор

Трубецкой с губернатором), то вторая («Княгиня М.Н. Волконская») согрета поэтикой семейных воспоминаний. Волконская обращается к внукам, и глубоко интимные подробности, мотивы поступков в её рассказе освещаются мудро и простодушно. Название поэмы ориентирует читателя на особый уровень прочтения. Жертвенность и готовность разделить горькую судьбу мужа – это то духовное ядро, которое потенциально содержится в каждой русской женщине. Некрасов сознательно смыкает судьбу своих героинь с народной. «Народ! я бодрее с тобою несла/ Моё непосильное бремя», – скажет Волконская. Но поэт подчеркнёт здесь и обратный процесс: духовное влияние декабристок распространялось с одинаковой силой как на людей света, так и на другие слои общества. Эта поэма Некрасова силой лирического воздействия надолго укрепила в русском сознании необыкновенно высокий этический идеал.

«Современники» (1875). Едва ли какая другая некрасовская поэма так актуальна в наши дни, как эта. Посвящённая развенчанию корыстолюбивых циников из чиновничьего и предпринимательского сословия, она словно бы написана в начале 1990-х. Текст поэмы чаще всего неизвестен широкому кругу читателей. Между тем крылатая фраза «Бывали хуже времена, / Но не было подлей» «вылетела» именно из ее первого четверостишия. И разве она устарела?

Некрасов выбирает сюжет, позволивший осветить целый пласт общества. Первая часть («Юбиляры и триумфаторы») разоблачает знатных сановников, вторая («Герои времени») – крупных капиталистических воротил. Хронотоп поэмы вроде бы весьма ограничен. Сквозной герой, наблюдательный и взыскательный интеллигент, бродит по залам престижного трактора и слушает «спичи», разговоры и споры сильных мира сего. Поэтика «Современников» определила её принципиальную фрагментарность.

Причём построены эти фрагменты каждый раз по-новому. Автор может только штрихообразно набросать портрет (таков «юбиляр-администратор» из залы № 1: «…древен, весь шитьём залит, / Две звезды…»). Или дать развёрнутый образ оратора (колоритен и нарочито укрупнён «колосс по брюху» князь Иван из запы № 3). В некоторых случаях рассказчик пользуется характеристиками иного рода. Например, в самой маленькой по объёму главке (зала № 4) использован своеобразный приём наложения. Оратор обращается к сенатскому завсегдатаю:

«(…)Всегда ли ты служил добру?
Всегда ли к истине стремился?..»
Позвольте-с! —
Я посторонился
И дал дорогу осетру.

При минимуме средств поэт сказал об очень многом. Осётр, столь бесцеремонно потеснивший рассказчика, плохо совмещается с жертвенным сенатским аскетизмом. И уже неважно, каков был ответ на пафосные вопросы оратора (банкет триумфаторов – не место для разоблачений). Подсказка сработала безошибочно: произошёл эффект узнавания. Современный литературный гурман непременно вспомнит о чеховской и булгаковской осетрине «с душком». Душок есть и здесь. Правда, немного иной. Не случайно рассказ о зале № 7, где пируют профессиональные литераторы, начинается с детали: «Из залы новой / Мертвечиной понесло…»

Эта главка выполнена в стиле убийственного памфлета на псевдонаучные изыскания пишущей братии, стремящейся делать сенсации на пустом месте. Механизм создания дутой литературной репутации воспроизведён максимально точно и ёмко. И 130 лет спустя, в эпоху постмодернистского беспредела, этот механизм работает без сбоев. А ведь поэт ещё тогда назвал словоблудие собратьев по перу «пиром гробовскрывателей»…

В «Современниках» Некрасов подчас откровенно публицистичен. Некоторые его стихи предвосхищают послереволюционный язык плаката. Недаром восхищался ими Маяковский (в особенности портретом князя Ивана). Совершенно в духе нынешней морали звучат рассуждения одного из ключевых героев второй части – «Зацепы-столпа»:

Подождите! Прогресс продвигается,
И движенью не видно конца,
Что сегодня постыдным считается,
Удостоится завтра венца…

Некрасов, вероятно, и не предполагал, насколько это пророчество окажется верным…

В композиционном плане всё это «собранье пёстрых глав» объединяет общее структурное звено: в каждой из них есть прямая речь (тост, спич). Она делает поэму драматургичной. Некрасов, по-видимому, воспринимал юбилейный банкет как некий род лицедейства. (Грубая лесть ведь тоже может подаваться в изящной упаковке.) Поэтому жанр второй части «Современников» он определил как трагикомедию.

Некрасов – мастер эффектных финалов. Он умеет бросить в предмет своего презрения по-лермонтовски железный стих, «облитый горечью и злостью!» Но здесь уступил место, так сказать, правде факта. И даже не поставил многоточия. «Современники» перешагивают из 70-х годов XIX в. прямо в век XXI. Велик соблазн растащить эту поэму иа «тьму низких истин» и поговорок, но современный читатель, увы, не так восприимчив. А есть в этой поэме многое из того, что делает её произведением не только мастерским, актуальным, но и глубоко литературным, если выявить в ней мотивы, характерные для русской классики. Там и тут мы видим то гоголевского Чичикова, то купцов Островского, то мечущихся героев Достоевского, то предвестие судьбы горьковских Артамоновых.

Закатная поэма Некрасова, по верному замечанию А. А. Илюшина, «лишена того целебного источника, прикосновение к которому всегда отрадно». В ней нет народа. Действие поэмы так и не выходит за пределы душной залы. Произошло это, вероятно, потому, что поэт параллельно не прекращал работы над главным произведением своей жизни.

Крестьянская эпопея «Кому на Руси жить хорошо» была начата после реформы 1861 г. Некрасов работал над ней до самой смерти, но так и не успел завершить. Уже после кончины поэта издатели его наследия расставили её части в общеизвестном ныне порядке. Первое, что поражает в эпопее, – это размах. Сюжет её должен был охватить все слои общества, причём любое явление здесь оценивается с крестьянской точки зрения. Некрасов по-своему использует богатейшие традиции устного народного творчества. Сказочный пролог, поговорки, песни, прибаутки – всё это работает на главный вопрос, поставленный в названии. По мере движения сюжета он из социального превращается в философский.

Панорамная композиция даёт Некрасову возможность рисовать и массовые сцены, где он с жадностью вслушивается в «народную молву» («Сельская ярмонка», «Пьяная ночь»), и наблюдает отдельные судьбы, несущие в себе типичные черты своих социальных групп. Семь правдоискателей с самого начала воплощают коллективный портрет крестьянства. Но у каждого из них есть и свой характер. Например, Лука, сторонник поповского счастья, «похож на мельницу», «упрям, речист и глуп». Для Некрасова важно, что истину пошли искать не самые разумные, не самые образованные крестьяне, а представители массы. И он постоянно подчёркивает глубину их потребности в верном ответе: «Заботушка» о правде их «из домов повыжила, / С работой раздружила», «отбила от еды». Они решили «дело спорное / По разуму, по-божески, / На чести повести».

Основные звенья сюжета вроде бы намечены в повторяющемся зачине: «Роман сказал: помещику. / Демьян сказал: чиновнику…» и т. п. Но жизнь сразу вносит свои коррективы в любую схему. Достаточно быстро крестьяне понимают, что счастье не в сытости и достатке, а в чём-то ином. Три составляющие земного счастья приводит совестливый, мудрый поп: «Покой, богатство, честь». Если два последних ещё можно увидеть среди имущих слоёв, то первый компонент в некрасовской поэме оказывается недостижимым. Вся пореформенная Русь лишена покоя: «Порвалась цепь великая, / Порвалась, расскочилася: / Одним концом по барину, / Другим по мужику!..»

Барское «счастье» представлено на примере Оболта-Оболдуева и князя Утятина. В первом случае крестьяне видят неистребимую помещичью спесь и тоску по прежней власти, во втором – «камедь» и бросающиеся в глаза черты вырождения. Если рассказ попа вызывает у них сочувствие, то истории помещиков – только повод для иронии. Жизнь верхов показана в проекции на мужицкий мир, и поэтому даже из повествования о власть имущих мы больше узнаём о крестьянах. Так в главе «Последыш» можно выявить несколько побочных линий: бурмистра Власа, добровольного шута Клима, холопа по призванию – Ипата и непокорного, надорвавшегося от непосильной роли Агапа.

Всё пространство поэмы густо населено. Иногда персонаж не успевает получить даже имени, но обрывки его судьбы вплетаются в панораму народной жизни. Таково виртуозное изображение «дороги стоголосой» из главы «Пьяная ночь». Некрасов воспроизводит обрывки разговоров, подслушанных странниками, и словесный коллаж складывается в картину «счастия мужицкого», «дырявого с заплатами, горбатого с мозолями…».

А небольшая глава под названием «Странники и богомольцы» даёт пёстрый срез Святой Руси. Некрасов рассказывает об отношении крестьян к нищим (иногда бессовестным попрошайкам): «… в народной совести / Уставилось решение, / Что больше тут злосчастия, / Чем лжи, – им подают». Приводятся примеры откровенного обмана в местах, менее всего для этого подходящих (похотливый «старец» якобы учил деревенских девиц церковному пению: «Он петь-то их не выучил, / А перепортил всех»). Следом идёт рассказ о пугающем небесными карами «старообряде» Кропильникове, угодившем в участок за «анафемство». И тут же упоминаются праведники: посадская вдова Евфросиньюшка в холерные года, «как Божия посланница», «хоронит, лечит, возится / С больными. Чуть не молятся / Крестьянки на неё». Божий человек Иона Ляпушкин старается выбрать для ночлега самую бедную избу, так как, благодаря усердию его почитательниц «чашей полною… становится она».

В неподкупные уста Ионушки вкладывается страшная притча «О двух великих грешниках», где отпущение грехов бывшему разбойнику Кудеяру напрямую связано с убийством жестокого пана Глуховского. Идея неминуемого возмездия подкрепляется здесь мистическим антуражем. История, что и говорить, впечатляющая, но по духу противоположная христианству. Некрасов сознательно осуществляет подмену православных ценностей на революционные: праведник вроде бы рассказывает о глубоком покаянии, но единственный плод этого процесса – убийство угнетателя. Зло побеждается злом, и каковы последствия этой стратегии, поэт, вероятно, не задумывался. Неслучайно эффектная концовка этой притчи как бы зависает в воздухе. Поэт искусно переключает внимание читателя на житейские обстоятельства. Потрясённое молчание слушателей прерывает сердитый крик прасола: «Эй вы, тетери сонные!/ Паром, живей, па-ром!» – / «…Пожди! Про Кудеяра-то…» – / «Паром! Па-ром! Пар-ром!» Что было с Кудеяром? Что стало с крестьянами пана Глуховского? На это ответил не Некрасов, а жизнь полвека спустя.

Всеобъемлющая любовь к народу не загораживает от Некрасова его низменных черт. Он действительно знал русского мужика, как мало кто другой. Пьянство, лень, врождённое холопство, безнравственность – всё это видит наблюдательный интеллигентский Гомер:

– Эй, парень, парень глупенькой,
Оборванной, паршивенькой,
Эй, полюби меня!
Меня, простоволосую,
Хмельную бабу старую,
Зааа-паааа-чканную! ~

«Запачканность» может быть не только внешняя. Староста Глеб из главы «Крестьянский грех» запятнал себя предательством: будучи подкупленным наследником имения, он не объявил последней воли покойного барина о свободе для восьми тысяч крепостных. «Всё прощает Бог, а Иудин грех/ не прощается», – таково заключение Игнатия Прохорова, рассказчика этой истории.

Вряд ли правы те, кто считал, что Некрасов идеализировал народ. Скорее он всем сердцем настраивался на те его черты, которые внушали надежду. Это трудолюбие, чувство собственного достоинства, мужество, душевная щедрость. На таких людях он с удовольствием замедлял рассказ. К ним относится, например, народный резонёр Яким Нагой. В своей обличительной речи о причинах пьянства он ярок, убедителен, красноречив: «Нет меры хмелю русскому. / А горе наше меряли?/ Работе мера есть?» Себя он аттестует так: «Он до смерти работает, / До полусмерти пьёт». (Курсив автора). В его характере есть чудиика: спасаясь от пожара, он вытащил не скопленные за всю жизнь целковые, а примитивные «картиночки», купленные для сына. Эта наивная тяга к прекрасному мила сердцу автора. (В XX в. нечто подобное разглядит в деревенском жителе В. Шукшин. У его «чудиков» есть свои литературные предшественники.)

История Якима отражается и в рассказе о Ермиле Гирине, типе крестьянского праведника. Если Яким когда-то «угодил в тюрьму» за тяжбу с купцом, то Гирин в поединке с Алтынниковым был поддержан всем миром и одержал победу. Его нравственная природа столь тверда, что единственная его ошибка (спасение брата от рекрутчины ценой другого человека) едва не закончилась самоубийством. Некрасов убеждён, что рано или поздно совестливый человек вынужден вступить в оппозицию к власти. Судьба Ермильх заканчивается тем, что «в остроге он сидит».

И если у Ермилы испытания тюрьмой только начались, то для «богатыря святорусского» Савелия они уже миновали. «Клеймёный, да не раб!..» – вот его присказка. Убийство немца Фогеля он не рассматривает как преступление, скорее считает, что его руками было осуществлено возмездие. Но и ему, несмирившемуся бунтарю, дано испытать тяжкие муки раскаяния. Невольная вина за смерть ребёнка коренным образом изменяет его. Теперь он трезво оценивает своё состояние после каторги: «Окаменел я, внученька, / Лютее зверя был». «Зиму бессменную» в его душе растопил Дёмушка. Гибель малыша он воспринимает как кару небесную за собственную нераскаянность: «И я же, по грехам моим, / Сгубил дитя невинное…». Ему дано было вкусить и сладость бунта, и горечь покаяния.

Подробно и вдумчиво рассказывает о себе Матрёна Тимофеевна. Её историю исследователи называют самой фольклорной – так много в ней народных песен, причитаний, плачей. Её судьба вбирает в себя долю матери, жены, солдатки, сироты, но материнство в русской женщине подчиняет себе все другие её социальные роли.

Так кто же счастлив в поэме? Некрасов дарит это состояние сыну сельского дьячка Грише Добросклонову. Гриша – будущий «народный заступник», но главное – он поэт. Причём поэт, напрямую связанный со своими слушателями. Его стихи любимы народом, а сам он преисполнен восторгом вдохновения. Песня «Русь», с её потрясающей энергией стиха, придаёт незавершённой поэме законченный вид: «Ты и убогая, / Ты и обильная, / Ты и могучая, / Ты и бессильная, / Матушка-Русь!» Есть в песне и мощный образ поднимающейся «рати… неисчислимой». Но, думается, не гибельная волна возмущения делает Гришу счастливым, а сам процесс закрепляемой в слове мечты: «Звуки лучезарные гимна благородного – /Пел он воплощение счастия народного». Есть песня, есть и счастье. Некрасов знал об этом как никто другой…

Со временем незавершённость и непрояснённость композиции «Кому на Руси…», её «открытость во все стороны» стали восприниматься как важнейшие структурные особенности поэмы. Её «текучесть, творимость, бесконечность, изменчивость» B.C. Баевский назвал «свойствами, соответствующими свойствам самой жизни». А это признак многих шедевров мировой литературы. До сих пор некрасовская эпопея воспринимается как живой сгусток народного быта и бытия, вписанный в культуру России любящей рукой Мастера.

Некрасов – поэт долга и чувства, поэт «болеющей и рыдающей России». Замечательны финальные слова некрасовского «силуэта» в книге Ю. Айхенвальда: «Обыкновенно после Некрасова идёшь дальше в своём художественном развитии, и идёшь в другую сторону, – но русский юноша, русский отрок именно у него получали когда-то первые неизгладимые заветы честной мысли и гражданского чувства. (…)…отделив плевелы от его полновесной пшеницы, русский интеллигент близко знает и любит его, тоже поэта-интеллигента, с его сомнениями и нецелостностью».

Знает и любит… Это сказано сто лет назад. Кто же сотрёт пыль с некрасовской лиры в наши дни?..

Литература

Айхенвальд Ю.И. Силуэты русских писателей. М., 1994.

Бухштаб Б. Некрасов. Л., 1989.

Баевский B.C. История русской поэзии 1730–1980. М., 1996.

Илюшин А.А. Поэзия Некрасова. М., 1998.

Скатов Н.Н. Некрасов. М., 1994. ЖЗЛ.

Чуковский КМ. Мастерство Некрасова. М, 1971.

Эйхенбаум Б.М. Некрасов // О прозе. О поэзии. Л., 1986.