Русская литература XIX века. 1850-1870: учебное пособие

Впрочем, со временем он станет куда больше стремиться к психологической убедительности. Так, в не менее знаменитой «Песне Ерёмушке» (1859) герой вновь поёт колыбельную, на сей раз призывающую ребёнка к благородному подвигу. Она сознательно противопоставлена не только нянюшкиному бормотанию, но и предыдущей «Колыбельной» 1845 г.: «Будешь редкое явление, / Чудо родины своей…» и т. д. В самый патетический момент песни дитя «вдруг проснулося/ И заплакало», причём в ту минуту, когда речь зашла о «ненависти правой»… Песня няни, конечно, не взрастит в малютке личность (о чём всерьёз беспокоится поэт), но и пафос заезжего агитатора в финале как бы притупляется мудрой устойчивостью жизни. Вряд ли Некрасов рассчитывал на такой двоящийся эффект.

В трактовке темы малой родины Некрасов со временем уходит от безоглядного отречения. Десять лет спустя в прекрасной миниатюре «На родине» (1855) он залюбуется роскошью «родимых нив». И пусть герою «нейдёт… впрок» «хлеб полей, возделанных рабами», он уже в состоянии увидеть в них не только приметы рабства, но и красоту.

Окончательное примирение с малой родиной произошло в том же 1855 г., когда Некрасов написал свою первую поэму «Саша». Герой-рассказчик, наблюдая скудные прелести родного края, во вступлении задастся вопросом: «Невесела ты, родная картина! // Что же молчит мой озлобленный ум?..» Оказывается, ему «сладок… леса знакомого шум», «любо… видеть знакомую ниву». Любовь к «равнине убогой» побеждает ненависть к ней же как символу угнетения.

Следом идёт очень важное признание, которое подчас замалчивалось в недавние времена: «Злобою сердце питаться устало // Много в ней правды, да радости мало…» В духовном плане эти слова знаменуют процесс некоего выздоровления от радикальных крайностей революционно-демократических доктрин. Характерно, что путь этот начинается со смирения, против которого так яростно выступал Некрасов-бунтарь:

Родина-мать! Я душою смирился,
Любящим сыном к тебе воротился.(…)
Сколько бы ранней тоски и печали
Вечные бури твои ни нагнали
На боязливую душу мою —

Я побеждён пред тобою стою!

В стихотворении 1860 г. «На Волге» этот мотив будет воспроизведён почти дословно:

– О юность бедная моя!
Прости меня, смирился я!

Не помяни мне дерзких грёз,
С какими, бросив край родной,
Я издевался над тобой!

Сюжетно эти стихи затем резко меняют регистр. От неподдельного умиления родной рекой герой после встречи с бурлаками переходит к скорбному описанию их участи. Потрясающе передан диалог смертельно усталых людей, крупным планом нарисован незабываемый портрет «угрюмого, тихого и больного» бурлака Даже на фонетическом уровне здесь ощутим надрыв, который в финале стихотворения вновь приведёт героя к проклятиям («И в первый раз её назвал / Рекою рабства и тоски!..») и риторическим вопросам: «Чем хуже был бы твой удел, / Когда б ты менее терпел?» Но характерно, что теперь Некрасов чётко различает понятия милой родины с её живительными для души токами и социальной несправедливостью. Они могут накладываться друг на друга, порождать горькие размышления, но эта горечь не будет развиваться в лирике Некрасова в ущерб любви. Скорее любовь к отчизне станет по-русски горькой и (прав Дружинин!) совершенно лишённой ненависти. Эта любовь даст ему возможность показать не только перевернувший мир ребёнка эпизод с бурлаками, но и простодушную поэзию детства, ранее игнорированную Некрасовым в автобиографических текстах.

Если вернуться к мотиву любви-ненависти, то и здесь зрелый Некрасов постепенно смягчается. И не потому, что поводов для негодования стало меньше, а оттого, что душа устала от собственной непримиримости. Так, в стихотворении «Надрывается сердце от муки…» (1863) поэт ищет успокоения от внутренних страданий в «матери-природе»: «Заглуши эту музыку злобы! / Чтоб душа ощутила покой / И прозревшее око могло бы / Насладиться твоей красотой». Под «музыкой злобы» Некрасов, безусловно, имен в виду социальную агрессию, но в контексте других его признаний можно предположить, что процесс освобождения от тёмных эмоций, издёрганности шёл как извне, так и изнутри. Только душевный покой делает око «прозревшим», способным ценить земную красоту. Более того, наступает он чаще всего тогда, когда измученная страданиями душа готова расстаться с земными оковами. Лаконично и предельно ясно эта мысль отражена в одном из предсмертных стихотворений:

Скоро – приметы мои хороши —
Скоро покину обитель печали:
Вечные спутники русской души —
Ненависть, страх – замолчали.

(1877)