Русская литература XIX–XX веков: историософский текст

Прежде всего, ИТ может быть выражен собственно художественными средствами – метафорой, системой метафор, символами и т. д. Это проявляется, в первую очередь, в поэзии. «Двенадцать» и «Скифы» А. А. Блока, лирика М. А. Волошина, Н. С. Гумилева, Н. А. Клюева, С. А. Есенина, А. Белого и другие. Литература конца 10 – начала 20-х гг. XX в. дает целый ряд таких символов и метафор – по сути, ключей к пониманию сложнейшей темы революции. Поэтическое восприятие истории, или, если иначе, поэтическая историософия, оказывается в России первичной. На это восприятие уже как бы «накладываются» прозаические пласты, разрабатывающие историософские темы революции.

Примеры достаточно очевидны: найденные Блоком метафоры ветра, метели, вьюги, впоследствии без существенных семантических изменений (иногда с добавлением оценочности), проникают в прозу А. М. Ремизова, Е. И. Замятина, Б. Пильняка, А. Н. Толстого, М. А. Булгакова, Г. В. Иванова и других. Можно, конечно, рассмотреть версию, что эти метафоры, в свою очередь, восходят к историософско-публицистической фразеологии, вроде карлейлевской «демократии, опоясанной бурей»¹², но тут как раз есть семантическая разница, и немалая. «Буря», конечно, не метафора, к концу XIX в. это уже аллегория, устойчивый публицистический штамп (известен факт, что Горький впоследствии стеснялся своей «Песни о буревестнике» как художественно слабой вещи). Блоковские же метафоры были принципиально новы и продолжают привлекать к себе внимание исследователей и интерпретаторов, несмотря на существующую уже огромную литературу. И наша работа здесь не исключение.

Далее историософское содержание проникает в публицистику и дает ряд жанров – очерк, хроника, дневник. «Попытка создать собственную историософию влечет за собой поиск и эксперимент в области жанра», – пишет П. Г. Опарин в связи с публицистикой и поэзией М. Волошина¹³. Фактически можно даже говорить, что историософский текст здесь до известной степени порождает жанр. Таковы «Апокалипсис нашего времени» Розанова и «Взвихренная Русь» Ремизова, таковы «Окаянные дни» Бунина и «Россия распятая» Волошина.

Наконец, художественный текст, в особенности роман, по своей жанровой природе допускает исторический анализ, историософские рассуждения от лица автора или героев. Итак, если мы говорим об историософских метафорах и символах в поэзии, об историософских жанрах в публицистике, то роман и в особенности роман-эпопея предполагают уже развернутые и законченные историософские концепции.

Но историософские концепции не возникают в одночасье, история как живой опыт противится произвольному конструированию. Ценность «сочиненных» историософий не велика, они не вписываются в «большой» текст, который, что важно, складывается постепенно. Для нас принципиально то, что вплоть до начала XX в. русская историософия не конструируется. Не внешнее единство объединяет различные тексты, а общность исторического самосознания, что и позволяет нам говорить о едином историософском тексте. Русский ИТ возникает из попытки связать и объяснить уже произошедшие события, постичь их как единый замысел. На рубеже веков в русской литературе и общественной мысли начинается спор, основанный на различной интерпретации ключевых категорий ИТ, таких как «конец века», «новая земля», «государство», «народ», «революция», «апокалипсис» и других. Революционное движение второй половины XIX – начала XX в., как мы увидим, находится в тесной связи со всеми основными темами русского ИТ.

Историософские смыслы русской революции впервые сформулировала русская литература. Сама революция Октября 1917 г. несла в себе не только идеологию марксизма, но и весь историософский спектр русской культуры: многие отмечали ее связь с Расколом и с более отдаленными эпохами.

«Особое значение в размышлениях писателей о смысле истории сыграла революция, ставшая не только одним из самых значительных событий мировой истории XX в., но и смысловой доминантой русской культуры», – справедливо отмечает Л. А. Трубина¹⁴.

К исследованию историософских и – еще глубже – эсхатологических корней этой революции, насколько можно их обнаружить в художественных текстах и публицистике, мы и намерены обратиться в настоящей монографии.

Глава 1 От эсхатологии к утопии

1.1. «Смысл истории»: метафизика и семиотика