Русская литература XVIII векa

«Характерными признаками стихотворений, явившихся в означенную эпоху, можно без особой натяжки считать силлабический размер, иногда в некоторой степени тонизированный, достаточно частое употребление польской и малорусской любовной и поэтической фразеологии, так как своя еще не успела выработаться, а наряду с этими полонизмами и малорусизмами, в тех же стихотворениях довольно обильные случаи церковнославянизмов и тяжелых вычурных книжных выражений и слов, без которых трудно было обойтись первым авторам песенок, пытавшимся совместить новые мысли и чувства со старой литературной формой. Добавим сюда случаи употребления характерных для петровской эпохи русской литературы и языка иностранных слов без крайней необходимости и отзвуков школьного классицизма, – и мы получим довольно верную картину языка первых русских опытов "легкой поэзии"'. Таким образом складывался язык новой лирики, например:

Фортуна злая, что так учиняешь,

Почто с милою меня разлучаешь?

Я хотел до смерти в любви пребыти –

Ты же меня тщишься от нее отрыти.

Иль ты не знаешь, Фортуниша злая,

Коль ни есть сладка та моя милая?

Несть ее краснее на сем зримом свете,

На вертограде прекрасном цвете,

Хоть воззрю на цветы – они пропадают

И по натуре скоро исчезают;

Ты, моя милая, не так быть хотела,

Колись ты, злая, скоро приспела,

Скоро возлетела как перната птица...

и т.д.»

В лирике начала XVIII века складывается и та символика и образная система любовного языка, которая имела уже давнюю историю на Западе и которая только, теперь проникала в книжную русскую речь*. Появляется и мифология – Купидо, Фортуна и др., и образ любовной стрелы, связанный с образом Купидона;

Сердце поранено острою стрелою...

или:

Возлюбленны уста сердце пронзили,

Стрелою любовною, ах, уязвили...

Отсюда же – образ «сердечная рана»:

Любовь, любовь, жестока рана

Пуще от меча в сердце дана...

Широкое применение получают метафоры огня–любви:

Весь дух воспламенился от нечаянна огня...

или:

Моя днесь утроба до тебе сгорает...

или:

Сердце мое горит, красота твоя палит меня...

Изображение любви дается в повышенно сентиментальном тоне, со вздохами, слезами, угрозами неизбежной смерти и т.д.

С другой стороны, жизненность новой искусственной песни подкреплялась ее связью с народной лирикой, не порванной стремлением изъясняться галантно на западный образец. Фортуна любовных виршей приближалась к фольклорной Доле*.

* Веселовский А. А. Любовная лирика XVIII века. СПб., 1909. С. 90.

Эпитеты народной песни: «голубчик белый», «сокол ясный», «голубушка» – попадают в искусственные вирши, так же как образ сада зелено-виноградья, аленького цветочка, как сокол ясненький, как «надежа», превращающаяся в надежду, и т.д. Появляются промежуточные песни, вирши-песни;

Не пташица в сыром бору вспевает,

Не поранена стрелою возрыдает,

Добрый молодец, сидя в стуле стонет,

И в слезах, как будто в бурном море тонет...

и т.д.*

* Там же. С. 92.

Характерная смесь всех этих элементов может быть прослежена, например, в песне «Радость моя паче меры, утеха драгая». С одной стороны, мы видим здесь влияние народной песни, народной речи: «лапушка», «голубка» и др.; с другой стороны, – иностранщина, модная в то время: «виват»; наконец, попытки создать «светский» язык: «неоцененная», «приятно гуляешь», обращение на вы, вдруг появляющееся посреди обращения на ты. Большинство дошедших до нас в списках лирических стихотворений петровского времени анонимно; однако мы знаем и два имени поэтов-авторов песен о любви. Это – немцы по происхождению, пытавшиеся выразить на русском языке чувство, выражение которого в немецкой поэзии было им привычно. Таков был придворный делец, любовник Екатерины I Виллим Монс, казненный в 1724 г. за взятки, а больше за свою близость к царице; он писал песенки, видимо, с практическими целями ухаживания за придворными дамами.

В его записной книжке сохранились отрывки, отдельные выражения, образы, которые он готовил для писем, стихов или, может быть, разговоров: «Мое сердце ранено: раз вечером... Мое сердце влюблено до смерти», «нет ничего вечного на свете – но та, которую я люблю, должна быть вечна... мое сердце с твоим всегда будет едино... Моя любовь – мое горе...» В своих любовных письмах Монс пользовался той же фразеологией: «Ласточка драгая, из всего света любимейшая, сердечное мое сокровище и ангел и Купидон со стрелами, желаю веселого доброго вечера», «если бы я знал, что ты неверна, то я проклял бы тот час, в котором познакомился с тобою, а если и ты меня хочешь ненавидеть, то покину жизнь и предам себя горькой смерти». Свои песни Монс писал по-русски немецкими буквами (он сочинял и немецкие стишки), например:

Ах, сто есть свет и в свете, ах все пративнае,

Ни магу жит, не умерти, серца таскливая,

Долго ты мучилса, нет упокой серца,

Купило вор прокляты, вельми радуитса...

и т.д.*

* О В. Монсе см.: Семеновский М. И. Царица Катерина Алексеевна, Анна и Виллим Монс. СПб., 1884; Перетц В. Н. Указ. соч.