Русская натурфилософская проза второй половины ХХ века: учебное пособие

Современные авторы в произведениях о природе часто прибегают к изображению борьбы, царящей в природном мире во имя обладания самкой, ради продления себя в потомстве. Это один из сильнейших инстинктов, законов природы, благодаря которому осуществляется воспроизведение «рода» – так называет Айтматов предков Каранара. Противопоставляя человеческому миру природный, писатели избирают в качестве символа мощи и неукротимости сил природы столкновение соперников-самцов. Часто это борьба за «верховенство», за власть. Таков, в частности, рассказ А. Ткаченко «Гибель владыки» (1959). Котики-секачи в изображении автора бьются за самок не на жизнь, а на смерть. «Сильные сбрасывали побежденных в море, и вода у берегов окрашивалась в рыжий цвет…» (Ткаченко 1986: 11). Приходит черед и грозного одряхлевшего секача. «Владыка чувствует рядом того, молодого, нетерпеливого, сильного, знает, что придется сразиться с ним – и победить или умереть» (Ткаченко 1986: 17). В бою за «гарем» самок побеждает молодой секач и занимает место владыки. Он же, побежденный, уходит в море, чтобы уже никогда не вернуться. Таков закон природы.

Другой владыка, коршун («Владения» Т. Пулатова), в жизни которого было много самок, каждой из них добивался в бою. И всегда он «надеялся, что плата за победу будет иной, равной самой жизни или смерти. Но плата все равно была равной усилию, ведь коршун продолжал род, а значит, давал птичьему миру новые жизни, отняв у нее взамен одну – жизнь соперника» (Пулатов 1991: 407). Даже если побежденный не умирал от ран, примирить с пережитым позором его могла только смерть, так как, потеряв право продолжить птичий род, он терял право на собственную жизнь.

В повести Ю. Сбитнева «Охота на лося» антропоморфизм в изображении лося проявляется в том, что ему не пришлось биться за самку, оспаривая «свое право на нее у таких же сильных и красивых, как сам он, не пришлось вступать в бои, сшибаясь в смертельной схватке ветвистыми и могучими рогами. Ни его, ни чужая кровь не пролилась на траву, не брызнула из распоротой вены… ни он и никто другой, побежденный, не бежал прочь и не падал ниц с тяжелым храпом» (Сбитнев 1983: 121). В этом отрывке речь идет об извечном природном законе. Однако лось, оказавшийся, как и его семья, жертвой охотников, «нравственнее» их. Он очеловечивается писателем, а его чувство к «ней» поэтизируется: он предчувствует ее появление и готов к нему. «Что-то оборвалось внутри, натянутое до того ожиданием, и он заволновался, закопытил землю, легко побежал…» (Сбитнев 1983: 17).

Животные в прозе Ч. Айтматова символизируют природу. Взаимосвязью «человек – животное» автор подчеркивает их генетическое родство. Жену Едигея зовут Укубала, что означает «дитя кукушки». Ее степень близости природе определяется «талгаком», заветным желанием во время первой беременности, которое должно быть удовлетворено. «Ей приснился во сне золотой мекре… Ей очень хотелось поймать ту рыбу, а затем отпустить» (Айтматов 1983: 393–394). Укубала и рыба «золотой мекре» – сестры. Едигей и верблюжонок Каранар «молочные братья». Мать-олениха, спасшая жизнь человеческим детям и вскормившая их своим молоком, становится прародительницей рода бугинцев (от бугу – олень). По-своему связаны герои романа «Плаха» с волчицей Акбарой. Человек, по Айтматову, вписан в природный круг, в котором он одно целое со всеми животными существами, хотя и отдалился от них настолько, что забыл о своем происхождении. Генетическая прапамять, по Айтматову, жива в героях, духовно и нравственно состоятельных, способных сохранить эту память и нуждающихся в ней. Немецкий психолог и философ В. Вундт в работе «Душа человека и животных» (1865) обосновывает эту связь следующим образом: «Между человеком и животным нет разницы более глубокой, нежели какая существует и между различными животными. Все одушевленные организмы образуют непрерывную цепь однородных существ, везде представляющую связь и нигде не имеющую промежутка» (Вундт 1865: 561).

Современная литература стремится преодолеть укрепившееся в XX веке заблуждение о человеке как царе природы, о необходимости покорять и преобразовывать природу. Ей «возвращается» ее подлинный лик. Вечна и беспредельна «великая Сары-Озекская степь». «Степь огромна, а человек невелик. Степь безучастна, ей все равно, худо ли, хорошо ли тебе, принимай ее такую, какая она есть» (Айтматов 1983: 207). И мелок человек «перед лицом великой неумолимой степи» со своими терзаниями, суетой, мыслями о выгоде.

Вечно звездное небо. Вечна жизнь в степи под ним. Степь – это еще и мера человеческого духа. Рядом с нею познается человек, проверяется на стойкость духа и нравственное здоровье. «Великие, безбрежные пространства… сарозеков оглушили Едигея… И как потом понял Едигей, только тот мог остаться один на один с безмолвием сарозеков, кто способен был соразмерить величие пустыни с собственным духом» (Айтматов 1983: 257).