Русская новелла начала xx века

— То есть лечить вас от здоровья и приворотный корень вам дать? Да его в аптеках не обретается. Вот что, сударыня, — последний вам сказ: отправляйтесь-ка вы к своему супругу и поступайте, как вам душа подскажет, как взглянется… Всего вероятнее, что вся эта история, когда нервы замолчат и улягутся, кончится и решится в самую желательную сторону… без всяких трагедий, разрывов и прочего… Ну, а если нет, если не стерпится и не слюбится, ваше дело, как поступить… Лекарствице от нервов я вам пропишу… Имею честь кланяться!..

Марье Николаевне показалось обидным, что ее состояние объясняют аффектом, движимым чисто физическими причинами. Как весьма многие, она резко разделяла свой физический и духовный мир и придавала влиянию тела на душу гораздо меньше значения, чем обратно. Ей стало и противно, и досадно, что ее отвращение к Иванову хотят лечить насильственной близостью к нему же.

Эта беседа с доктором вспомнилась ей теперь. Она нахмурилась и ничего не ответила Иванову.

Василий Иванович взял в руки свою шляпу и повертел ее в руках.

— Теперь последний вопрос, — сказал он, — где мой ребенок?

— Здесь, в Петербурге.

— Зачем вы привезли его сюда?

— Затем, что я его люблю и хочу иногда видать.

— Он у кормилицы?

— Да.

— Я могу его видеть?

Марья Николаевна задумалась.

— Я не смею отказывать вам в этом праве… вы отец. Но зачем? Я не уступлю вам его!

— Да? Вы так привязались к этому… плоду безумия и насилия? — горько упрекнул он.

— Да. Мне все равно, как он явился. Я выносила его. Я мать.

— Дайте же мне взглянуть на него.

Марья Николаевна пожала плечами.

— Хорошо. Пойдемте. Я пе успела еще найти квартиру для мамки. Она в меблированных комнатах.

— Сейчас идти?

— Да. Лучше все кончить сразу, чтобы больше не встречаться…

— Пусть будет по-вашему!

Четверть часа спустя они вошли в довольно приличные меблированные комнаты. Кормилка, уродливая баба с добрым и глупым лицом, дико оглядела Иванова и, по приказанию Марьи Николаевны, вышла. Ребенок, — здоровый, крепкий, как кирпич, толстый и красный, — лежал на подушках, сложенных на большом мягком кресле. Он спал крепко и с наслаждением, как умеют спать только грудные ребята.

— Вот! — сказала Марья Николаевна довольно мягко, с беспредельною ласкою глядя на ребенка.

Иванов, обогревшись, чтобы не принести ребенку холода, на цыпочках подошел к подушкам. Умиленное выражение расплылось и застыло у него на лице, просветляя недавнюю печаль.

— Можно его поцеловать? — прошептал он.

— Проснется… — нехотя отвечала Гордова.

Но Василий Иванович уже нагнулся и поцеловал ребенка в лоб. Мальчик сморщил нос, но пребыл в прежнем безмятежном состоянии.

— Как вы довезли его двухмесячного? Такой маленький!

— Он спокойный.

— Мамка эта с самого начала его кормит?

— Да. Хорошая женщина.

— По лицу заметно. Как же дальше-то с ним быть?

— Думаю найти ему помещение… поселить с мамкою.

— Прямо в чужие руки? Эх, мальчишка бедный!

Он склонился над ребенком… Марья Николаевна сурово посмотрела на него, открыла рот, хотела что-то сказать, но остановилась и, резко отвернувшись, принялась глядеть в сторону. Иванов поднял на нее влажные глаза.

— Вы что сказали?

— Я ничего не говорила. Хотела только… да лишнее!

Он опять обратился к ребенку. Марья Николаевна, в волнении, прошлась по комнате.

— Мне так хотелось самой кормить его, — сказала она внезапно.

Иванов сочувственно кивнул ей головой.

— Нельзя! Незаконный… репутация не позволяет… — раздраженно продолжала она. — Экий бедняк с первого дня рождения!.. И так на всю жизнь… без отца, без матери! Не признаю же я его своим: смелости не хватит… Быть может, когда-нибудь замуж задумаю выйти — кто меня с ним возьмет? Кому он нужен? Несчастная звезда осветила нас с ним!

Иванов молчал и все глядел на ребенка.

— Он на вас похож… рот что я хотела сказать! — сердито бросила ему Марья Николаевна.

— Разве? — радостно проговорил Василий Иванович.

— А вы не видите сами?

Какая-то новая струнка задрожала в ее голосе. Она сама не знала, что творится с нею; тепло лилось ей в душу из этой детской постельки, умиротворяло ее гнев, ненависть и презрение; голос чувственной брезгливости внезапно замолк. Ей нравилось стоять у изголовья спящего ребенка, нравилось, что Иванов сидит над ним с таким честным, преданным, отцовским лицом; нравилось сознавать, что, пока они двое здесь, ребенок не одинок в громадном свете и не беззащитен.

— Что с ним будет! Что с ним будет! — воскликнула она, всплеснув руками.

Иванов подошел к ней.

— Вы его очень любите, Маня. Я тоже.

Она смотрела в землю.

— Не женатые и во вражде друг с другом, что мы можем сделать для него, Маня? Погубим.

Она молчала.

— Выходите за меня замуж, Маня! Пусть я не буду мужем вам, но помогите мне спасти ребенка.

Она взглянула на него как спросонья.

— Я была неправа… — сказала она тихо.

— Когда, Маня?

— Погодите… Я говорила, что у нас с вами нет ничего общего… Я ошиблась: надо сказать — не было… теперь есть… Послушайте!

Она схватила его за руку.