Русская печь

Владимир Ситников Русская печь

Памяти моего деда Ситникова Василия Фаддеевича посвящается

Глава

I

В середине апреля подсыхали крыши. Солнце после зимней дремы замечало их первыми и все свое тепло устремляло на шиферные, черепичные, железные и деревянные скаты. У нашего дома крыша была из дороженного теса, с желобками. Тес, сдавалось мне, куда лучше железа или шифера. Во-первых, он скрадывал шум шагов, во-вторых, хорошо хранил тепло, а в-третьих, на нем можно было выжечь «увеличиткой» все что угодно: и свое имя, и год рождения, и прозвище недруга. На худой конец, просто провести огненным лучиком дымящуюся черную нитку.

Забирался я сюда с утра. Внизу еще слякотно, с северной стороны до сих пор грязный в помоях лед, а здесь сухо и чисто. Я глядел в заречную даль, где сосновый бор сходился с небом и будто парил над овражистыми улицами, голыми, как метлы, тополями. Пожалуй, только старая пожарная каланча, в окнах которой сушились бессильно свесившиеся пожарные рукава, да четко вычерченная в небе парашютная вышка были ровней мне, Я ощущал лебединую легкость. Кажется, подойду к краю, оттолкнусь и поплыву над городом, над рекой к мягко расстеленному бору.

Однажды мы с Андрюхой прокрались на крышу ночью, во время учебной воздушной тревоги. Но все было как по-настоящему: в почужевшем небе стоял беспокойный гуд. Потом вдруг над самыми нашими макушками пулеметы начали стежить темноту разноцветными прошвами трассирующих пуль. От этой жутковатой красоты захотелось быстрее спуститься на твердую уютную землю. Тогда казалось, что мы на самом виду. И если «хейнкель» прорвется, то обязательно раздавит нас своим черным брюхом.

В школу в ту весну я ходить перестал, «казачил», как говорили наши пацаны. Возбудил во мне тоскливый страх перед учебой строгий математик, умевший без всякого циркуля одним взмахом начертить совершенно правильную окружность, с какой-то щеголеватостью коротко и точно доказать теорему. Я тоже пробовал так нарисовать окружность, но у меня получался огурец.

Математик не хотел понять моих страхов и, как только я появлялся на уроке, брал на прицел.

– Ну-с, судари, – произносил он и, туже обернув шарфом горло, вел пальцем по столбцу фамилий. Я чувствовал, когда палец останавливался на моей, и плелся к доске.

Алгебру и геометрию я не понимал и никак не мог простить добродушным арифметическим цифрам того, что они предательски спрятались за латинские буквы. У этих букв был совершенно непостижимый для меня смысл. Как можно отнять от «а» какую-нибудь «в», если не знаешь, сколько в этом «а» единиц. Разобраться, что же все-таки представляют из себя эти буквы, мне не приходило в голову, да притом я был убежден, что все равно ничего не пойму.

Забросив противогазную сумку с учебниками на шкаф, я пробирался к заветному дедушкиному сундуку.

Сундук этот снаружи был хуже других сундуков. Даже не покрашен, жестью не обит, но к нему всегда тянуло меня. Он был до самой крышки наполнен книгами, которые всю жизнь копил дедушка еще с детских своих лет.

В нашей деревне, когда мы жили там, знали об этом сундуке все. Грамотеи приходили из дальних деревень, чтоб выпросить у Фаддея Авдеевича «книжечку на прочтеньице».

А давно-давно, когда даже мой отец был маленьким, донеслась молва об этом сундуке до уездного комиссара Кресалова. Он прикатил в кошевке, как тогда полагалось, был в желтой кожанке, с револьвером на боку. Ради него принесли в избу сундук с книгами из холодной клети. Целый вечер проговорил комиссар с дедом над этим книжным сокровищем, осторожно перебирая заиндевелые тома.

– Помимо всего иного, бедность наша еще от элементарной безграмотности проистекает. Надо учить народ, – говорил дедушка комиссару. Тому нравились эти мысли.

Потом еще худющего, желтого после германского плена выбрали деда в волисполком по культурным делам. И он, как рассказывала бабушка, месяцами «пропадал пропадом». Открывал библиотеки, народные дома, делал доклады про то, как вывести трехполку, до третьих петухов читал мужикам книги писателей – народных горевальников. У самого в это время полоса стояла непаханной и несеянной, пока бабушка не бралась за плуг и лукошко.

Сундук был такой привлекательный, что я часами не мог оторваться от него: глаза разбегались при виде разноцветных обложек. «Маленького оборвыша», «Принца и нищего», «Ташкент – город хлебный», «Детей капитана Гранта» я уже проглотил. Сунув за пазуху том Гоголя с жутким рассказом «Вий», я забирался на спасительную крышу.

Здесь я ничего не слышал, пока не начинал мучить голод. Книжный яркий мир заслонял скудную мою жизнь. Казалось, и есть хотелось меньше, когда я читал.

Математик, бессильный вытянуть из меня что-нибудь связное, с презрением махал запачканной в мелу рукой.

– Скажи, чтобы мать зашла.

– Она у меня на лесозаготовках. Математик чесал бледную лысину.

– Ну кто-нибудь есть в конце концов?

– Никого нет.

Тут я хитрил. Маму послали на лесозаготовки, но у меня был дедушка, была бабушка. Однако я не дурак просить их сходить в школу.