Русская плясовая

– Красавец ты у нас, – улыбнулась женщина, – парень хоть куда!

Вернулся Николай. Петр протянул руку и тут же не удержался похвастать насчет обновки. Николай смерил друга взглядом и сквозь зубы процедил:

– Не слепой, вижу. Всей деревне, наверное, растрезвонил? Сияешь, как тот масленый блин. Вырядился, как секретарь райкома!

– Да что ты, сынок? – всплеснула руками мать. – И ты купи себе такой же!

– Ни к чему мне, – отрезал Николай и как-то не по-доброму взглянул на товарища…

Да, не заладилось у них чего-то в этот раз. И вечером, когда на танцы шли в Изборск, больше молчали. Петр пылинок с костюма уж не стряхивал, да и платок в боковой карман переложил, а Николай отчего-то напялил заношенный отцовский пиджак, хотя свой имелся неплохой.

И в клубе врозь веселились: Николай больше на улице, на скамейке с дружками сидел, семечки поплевывал да смеялся, когда Петр отдышаться выходил. «Это он в мой адрес, точно в мой», – хмурился Петр, но, впрочем, сердиться ему было недосуг: познакомился он с изборской красавицей – веселой девушкой Клавой. Приглашал ее на все танцы подряд, а она озорно смеялась и не отказывала; прижималась доверчиво, и ее пушистая прядка волос нежно щекотала ему щеку.

Потом Петр провожал ее до дома, и они долго стояли у калитки, неумело целовались и говорили о пустяках… Отпел, умолк соловей, а они все не могли расстаться. И лишь когда, напившись воды с березового листка, соловей вновь выдал свою первую утреннюю трель, Петр наконец засобирался.

– Ждать будешь? – спросил напоследок.

Буду, буду, – кивнула она и озорно рассмеялась.

– В следующий выходной жди, – пообещал он.

Николай проводил друга молча, сухо кивнул и вяло пожал руку.

Так я приеду через неделю, ты не против? – прощаясь, спросил Петр.

Николай пожал плечами, и непонятным, двусмысленным был этот ответ. Петр-то подметил это – как же не подметить? – но виду не подал: больно хотелось повидать свою ненаглядную.

Однако вышло так, что ни через неделю, ни через две Петр быть в Гусинце не смог: мешали какие-то вроде бы пустяковые, но одновременно и нужные дела. Кабы знал он, чем это обернется, так, верно, все бы бросил – ведь думал же ежеминутно о красавице Клаве; подарки ей купил – лакированную сумочку с блестящей металлической пряжкой да еще сластей и угощений всяких. Но, увы…

На четвертую неделю, как выехал наконец в Изборск, отчего-то защемило сердце, заныло, и страх легким облаком затрепетал в груди. Может, виной был дождь – нудный, серый, затяжной, укутавший лоскутной хламидой дорогу и настойчиво стучащий в окна автобуса? Петр размазывал по стеклу прокравшиеся внутрь струйки и безмолвно торопил водителя: «Скорей, ну, скорей же!» Как будто от этих спасенных скоростью пяти минут хоть что-то могло зависеть.

Почти бегом он промчался по длинной выставившейся высокими каменными заборами улице мимо потемневших от дождя древних крепостных стен и спрятавшихся в серой пелене святых храмов и сходу рванул на себя знакомую калитку. На стук в дверь вышла женщина, смутно похожая на красавицу Клаву, только постаревшую разом лет на двадцать, потяжелевшую от забот да труда непосильного.

Тебе чего? – спросила.

Мне Клаву, – ответил Петр и вытянул шею, пытаясь заглянуть за спину женщины и высмотреть там свою красу девицу.

Так нет ее, – сказала женщина, склонив голову набок и рассматривая незваного гостя, – они с Колькой куда-то лыжи навострили – верно, скоро придут, если не загостятся у кого – дождь ведь.

С каким Колькой? – похолодел Петр.

Да с этим, – женщина хлопнула себя по боку, – с этим самым, из Гусинца, Антона Фролова сыном. А ты сам-то кто будешь, не из изборских ведь?

С Колькой? – резко переспросил Петр, пропустив последний вопрос мимо ушей.

С ним. А что? – удивленно сказала женщина и добавила: – Он парень серьезный, обстоятельный, уже и замуж за него предложил, хотя ухаживает меньше месяца…

Три недели, – убитым голосом поправил Петр и медленно пошел прочь со двора.

Ты кто ж будешь? – сердито крикнула вдогонку женщина. – Никак, дружок Колькин Петька, про которого он сказывал, что подружки у него в каждой деревне, да и в городе с десяток? Тот, что ли?

Но Петр уже с силой закрыл за собой калитку. Он шел, не разбирая дороги, разгоняя ногами по сторонам ядреные изборские лужи. Голова кипела от горьких мыслей, и рвались наружу обидные слова: «Колька – подлец, подлец, оговорил… За что так? Друзья ведь, поди… Жениться, видишь ли, он собрался. А говорил что? Нет, никогда не прощу…А ведь, наверное, им тоже пел соловей? Она смеялась, а он прижимал ее к себе… Не прощу!..» Как раскаленный железный шар, перекатывалась внутри обида, ожигая нестерпимо, так что хотелось пасть разом на землю, бить ее руками и ногами, кусать ее, грызть… Долго ему было и плохо, и горько, а потом чуть-чуть улеглось: закатилась обидушка куда-то в темную пустоту его души, да и засела там занозой свербящей. И прежде в этой ямине было черно, не прибрано и недобро, а теперь и вовсе худо там стало. Но как же и прибирать-то в этакой глубине?