Русская проза рубежа ХХ–XXI веков: учебное пособие

Расследованием несуществующего преступления занимаются персонажи повести «Розыски абсолюта»(1995), в которой, по сути, осуществляется некий жанровый эксперимент. На поверхности здесь детективная интрига, как всегда тщательно детализированная. Парадоксально то, что «преступник» известен, но неизвестно, в чем состоит его «преступление». Обнаружение «состава преступления» переводит драму в фарс. Детективная концовка «проваливается», жанр не «срабатывает». Однако сюжет делает последний «поворот»: за фарсом вновь видна драма и своеобразная философия. «Преступления» в подлинном смысле обнаружить не удалось, но получилось другое – установить с точностью до дня и часа, когда честный и скромный журналист-правдоискатель изменил себе нравственно. Когда началось его постепенное превращение в могущественного бонзу партийно-государственного аппарата, чиновника, перед которым трепетали простые смертные, от одного слова которого зависела судьба многих.

Кульминация фарса была бы вполне комической, если бы за ключевым эпизодом (когда герою пришлось справить естественную нужду при всем честном народе на оживленной улице Москвы) не стояло обоснование этической и мировоззренческой позиции героя: «одним можно все, другим нельзя ничего». Задача заключается лишь в том, чтобы просто присвоить самому себе право вершить человеческие судьбы.

В повести «Нора» изображено виртуозно совершенное преступление. Алексей Родичев вступил в тяжбу с государством, самолично отсуживая то, что ему причитается по праву. В повести нет и намека на какое-либо осуждение со стороны автора, скорее, наоборот. Тщательная техническая проработка ограбления вызывает только восхищение.

Роман «Диверсант»(2002) позволяет продолжить разговор о своеобразии проявления авторской позиции. Герой максимально отодвинут от этических оценок. Более того, с точки зрения закона или моральных установлений, он всегда преступник, чужой среди своих. Писателя привлекает мотивация и поведение героя в экстремальной ситуации. Критик Н. Елисеев весьма точно уловил взаимоотношения героев А. Азольского с государством, показав, что в художественном мире писателя государство изображено как неизбежная «стихия», с существованием которой надо считаться, государство – это агрессивная среда, которую надо преодолеть.

Для героя А. Азольского все кругом враги: «Я не знал, что делать и кого бояться. Все были необозначенными врагами», – говорит Леня Филатов из «Диверсанта». Преодоление агрессивного пространства составляет основу практически любого сюжета, на Руси в первую очередь. Поэтому Леня Филатов приходит к заключению:

«Я давно понял, что Россия – центр каких-то ураганов, смерчей, штормов, что в тихую солнечную погоду русский человек жить не может. Он, обеспокоенный, выходит из избы, ладонь его, навозом и самогоном пропахшая, козырьком приставляется к высокому мыслительному лбу, а глаза шарят по горизонту в поисках хоть крохотной тучки. Россию постоянно сотрясают стихии, воздушные массы волнами бушуют у ее порога, срывая крыши, взметая людишек. Спасения нет, надо лишь изловчиться и оседлать тучу, на которой можно продержаться какое-то время».

По сравнению с ранними произведениями писателя особая «надмирная», «надсиюминутная» позиция героев в «Диверсанте» усилена. У персонажей А. Азольского и раньше встречались разные «путеводные звездочки» – профессиональная честь («Легенда о Травкине»), научная истина («Клетка»), свобода («ВМБ»), деньги («Нора»), власть («Розыски абсолюта»), но впервые в этом романе она находит свое музыкальное оформление. Лейтмотив романа составляет мелодия грузинской песни «Манана», в которой воплотилось все необъяснимое словами, тяга души к иному измерению, к счастью, которое – увы – недостижимо.

А. Азольский делает своего героя писателем, хотя и «несостоявшимся», наделяет некоторыми навыками профессионального рассказчика, таким образом как бы «приближает» к себе. Автор и герой – оба писатели, они сливаются в повествователе. Леня Филатов – «детище» Азольского, равновеликое ему самому. Перед нами возникает некое подобие «зеркального письма»: рассказчик создает свой текст и тут же исповедуется перед читателем в своих пристрастиях, вкусах, иногда – в технике письма. Впервые используется и форма «назидательного романа», правда, не в виде толстовского морализаторства, скорее, использована сентиментально-ироническая в манере Г. Филдинга.