Русская проза рубежа ХХ–XXI веков: учебное пособие

Казалось бы, совсем иной характер изображен в «Случае на станции Кочетовка». А. Солженицын показал «сшибку» конкретно-исторических обстоятельств с исконными представлениями о добре и зле, конфликт долга и совести, разрушивший цельность внутреннего мира человека. Смысл произошедшего случая можно определить словом «донос». Этот презираемый во все времена поступок совершает очень молодой и неплохой по сути своей человек – лейтенант Зотов. Автор не раз обратит внимание на впечатление, которое производит главный герой. «Ребячья голова», «беззащитное курносое лицо», простое имя Василий – все эти детали подчеркивают искренность, естественность Зотова. Он и на самом деле искренен во всем: в страдании от того, что никак не может попасть на передовую; в тревоге за оставшуюся в оккупации семью; в совестливости и верности; в работе на износ; в негодовании на зарвавшихся тыловиков. Не те ли это черты, которые по крупицам собирает автор, исследуя народный характер? Также искренен Зотов в своей вере: «его маленькая жизнь значила лишь – сколько он сможет помочь Революции».

Автор не высказывает прямо своего отношения к фанатичной вере героя в мировую революцию и мудрость Вождя, но и не скрывает его. Вот, к примеру, он рассказывает о том, как Зотов слушал «никем не проверенные, откровенные стихи» худощавого лейтенанта. Какое же откровение несут они, какое глубоко личное чувство выражают? «Если дело Ленина падет в эти дни – Для чего мне останется жить?». Эти нескладные строчки Зотов повторяет, как свои.

Размышления лейтенанта на идеологические темы окрашены иронией повествователя, их прямолинейность и оторванность от реальной жизни оттеняются поведением простых людей. «Все эти рабочие люди вокруг него как будто так же мрачно слушали сводки и расходились от репродукторов с такой же молчаливой болью. Но Зотов видел разницу: окружающие жили как будто и еще чем-то другим, кроме новостей с фронта, – вот они копали картошку, доили коров, пилили дрова, обмазывали стекла».

Так все яснее обозначается трещина между естественной жизнью народа, его здоровой нравственностью и образом мыслей героя, находящегося в плену идеологии. Проверкой на человечность стала встреча Зотова с отставшим от эшелона Тверитиновым, человеком «невоенного образца», бывшим актером, добровольно вступившим в ополчение, попавшим под Вязьмой в окружение и вышедшим из него. Тверитинов подкупает «очень симпатичной, душу растворяющей улыбкой». Даже в том, что он вместо уничтоженных в окружении документов доверчиво предъявил самое дорогое – фотокарточку семьи, есть что-то сугубо человеческое, мирное… Но стоило уставшему, немолодому уже человеку на миг отвлечься и рассеянно переспросить «Сталинград… А как он назывался раньше?» – и все резко меняется. «Возможно ли? Советский человек – не знает Сталинграда!». Пробным камнем становится слово-знак, идеологический код. Ничто другое уже не имеет значения. Окошко во внутренний мир захлопывается. Доверия как не бывало, каждое слово вызывает подозрение. «Так, бдительность. Что теперь делать? Что теперь делать?».

Дальнейшее поведение лейтенанта запрограммировано, как показывает автор, не столько обстоятельствами военного времени, сколько автоматическим недоверием, подозрительностью, привычкой везде искать врагов. Черно-белое мировосприятие героя передается несобственно-прямой речью, насыщенной риторическими конструкциями.

Задумаемся: мог ли Зотов, помощник военного коменданта станции, поверить на слово человеку без документов и посадить его в воинский эшелон? По уставу – не имел права этого делать. Но ведь поверил почти, если бы не эта оговорка про Сталинград… Должен ли был лейтенант проверить правдивость рассказа Тверитинова? Безусловно. Что он и делает, задавая многочисленные вопросы. Почему же тогда так неспокойно на душе у Зотова? Он краснеет, заикается, вдруг сильно окает, сердится, торопится побыстрее уйти… Все дело в том, что для себя он уже сделал вывод о виновности Тверитинова. Это видно из сопроводительной записки, с которой Зотов отправляет в НКВД Тверитинова, «назвавшегося окруженцем», «якобы отставшим»… В условиях военного времени это означало, что лейтенант посылает человека, к которому совсем недавно чувствовал расположение, на верную смерть. Об этом говорят символические детали: «Зотову невольно пришлось оглянуться и еще раз – последний раз в жизни – увидеть при тусклом свете фонаря это лицо, отчаянное лицо Лирав гробовом помещении» (курсив наш. – Л.Т.).Упоминание о шекспировском Лире возводит изображение на уровень подлинной трагедии.