Русская проза рубежа ХХ–XXI веков: учебное пособие

Монументальный роман В. Астафьева(Виктор Петрович, 1924-2001) «Прокляты и убиты»решает военную тему в предельно жестком ключе. В первой части «Чертова яма» («Новый мир». 1992. № 10-12) писатель рассказывает историю формирования 21-го стрелкового полка, в котором еще до отправки на фронт погибают, калечатся физически и духовно те, кто призван стать защитником Родины. С первых страниц романа автор подробно описывает бытовые условия, в которых оказываются его герои. Бездарная, безответственная организация быта в учебных лагерях делает недавно по-сибирски крепких парней «доходягами», крайне истощенными отсутствием полноценной пищи, крова, санитарных условий: «действует машина, давняя тупая машина, не учитывающая того, что времена императора Павла давно минули, что война нынче совсем другая, что страна находится в тяжелейшем состоянии и не усугублять бы ее беды и страдания, собраться бы с умом, сосредоточиться, перерешить бы многое».

Столь же изнурительными для неокрепших душ будущих солдат оказываются многочасовые занятия в отсутствие боеприпасов и современного оружия, пропагандистские беседы с политруками-комиссарами, исполнение огромного количества армейских условностей, не нужных и даже вредных в условиях войны. Используя временные детали, автор с помощью особой патетической интонации, сравнения состояния людей на войне разных исторических эпох показывает изнутри то, что происходило в описываемое им время.

Вторая часть «Плацдарм» («Новый мир». 1994. № 10-12), посвященная форсированию нашими войсками Днепра, также полна крови, боли, описаний произвола, издевательств, воровства, процветающих в действующей армии. Ни оккупантам, ни доморощенным извергам не может простить писатель цинично бездушного отношения к человеческой жизни. Необычный, «непарадный» взгляд на войну рождает особый пафос авторских отступлений.

Ключевыми эпизодами первой части романа можно назвать два кульминационных момента – убийство доходяги красноармейца Попцова озверевшим командиром роты Пшенным, забившим насмерть своего подчиненного, и показательный расстрел братьев Снегиревых во исполнение сталинского приказа № 227.

Слова одного из героев-резонеров романа – старообрядца Коли Рындина: «Прокляты и убиты. Прокляты и убиты! Все, все-э...», – вскрывают авторское понимание войны как противоестественного состояния человека: гибель личности здесь – лишь символ общей обреченности людской массы перед неизбежными страданиями и смертью.

Оба эпизода обозначают собой два полюса, между которыми, как показывает В. Астафьев, оказалась человеческая душа в условиях войны: на одном полюсе – тотальное озверение, выхолащивание человеческой души, утрата человеческого облика, на другом – столь же бездушная власть репрессивной машины, имеющей дело не с людьми, а с «человеческим материалом», ни в грош не ставящая отдельную человеческую жизнь.

Именно эта машина загнала тысячи людей в такие условия, в которых для многих и многих оказывается невозможным сохранить живую душу, понятия о чести, совести, милосердии. «Чертова яма» бердских учебных лагерей, плацдарм на правом берегу Днепра, обороняемый горсткой спасшихся после сорванной переправы солдат, в изображении В. Астафьева становятся символом жизни народа, «проклятого и убитого», отвернувшегося от Бога и преданного своими новыми «вождями», обреченного вместо жизни вести существование: «Конечно же, жизнь на передовой и жизнью можно назвать лишь с натяжкой, искажая всякий здравый смысл, но это все равно жизнь, временная, убогая, для нормального человека неприемлемая, нормальный человек называет ее словом обтекаемым, затуманивающим истинный смысл, – существование».

От описаний состояния человека на войне писатель переходит к размышлениям об абсурдности и запредельности человекоубийства, выставляя свой счет и большевизму революционных и предвоенных лет, и фашизму, и любой идеологии, оправдывающей смерть во имя «высшего смысла»: «Век за веком, склонившись над землей, хлебороб вел свою борозду, думал свою думу о земле, о Боге. Тем временем воспрянул на земле стыда не знающий дармоед. Рядясь в рыцарские доспехи, в религиозные сутаны, в мундиры гвардейцев, прикрываясь то крестом, то дьявольским знаком, дармоед ловчился отнять у крестьянина главное его достоинство – хлеб».

Горящие поля лета 1941 г. невольно вызывают в памяти картины коллективизации, когда по приказу сверху уничтожался хлеб, который не могли вывезти «в центр», вместо того чтобы отдать его тем, кто его вырастил. Да и само выражение «горящие поля» давно стало общим местом в описаниях войны. С другой стороны, картина поля, охваченного огнем, восходит к традиционной метафоре «битва – жатва» общего семантического поля литературы и фольклора.