Русская религиозная философия

Он появляется на кафедре. Темно–голубые глаза, густые черные брови, вытянутое худое лицо, падающие, как я уже говорил, на плечи волосы, почти иконописное лицо, длинный, немного нескладный юноша, производивший загадочное, странное впечатление! В те годы, когда он учился, он приезжал к нам, в Сергиев Посад, и там слушал некоторые лекции по богословию, философии (как свободно посещающий). И даже там, где люди с длинными волосами были отнюдь не редкостью, он производил какое‑то таинственное впечатление. Несколько раз он бывал в этом городе, живал у нас в Лавре, и ему там нравилось. Богословы и монахи его любили, а студенты уже позже, когда он стал знаменитостью, полублагоговейно, полуиронически раздавали в бутылочках воду, в которой он мыл руки, и говорили: это «вода Владимира Соловьева».

Что же заявил Соловьев в своей диссертации? Она имела подзаголовок «Против позитивистов» («Кризис западной философии» — название этой книги). И такова была сила его мысли (но, надо сказать, и такова была объективность философов, преподавателей тогдашнего университета, в начале 1870–х), что, несмотря на критику их позиций и несмотря на то, что они оппонировали ему (они не сдались в два счета), звание ему было присуждено, а большинство его идейных и философских противников восхищались его мыслью, его методикой, его ясным, кристальным языком.

В двух словах, о чем эта книга. Он объяснил, почему западная философия пришла к кризису к концу XIX в.: потому что она взяла в качестве инструмента познания только рассудок, все более и более придавая познанию односторонний характер. Сначала Соловьев показывает, как в Средние века разум освобождается от теологии, освобождается от Церкви. Потом он становится автономным, а затем занимает все большее и большее место и в конце концов переходит пределы, которые ему доступны. И начинается распадение. В этой юношеской книге, в которой уже предчувствуется новый духовный синтез, Соловьев показывает, как в философии Шопенгауэра и других философов, которые потянулись к священным книгам Востока, сухой рационализм начинает себя изживать. Он все это предсказал.

В докторской диссертации, которую он назвал «Критика отвлеченных начал», Соловьев наметил этот синтез. Что такое всеединство? Всеединство — это дух, который связывает элементы природы, связывает духовные миры, который связывает общество, нас — с высшим единым Началом. И когда люди берут какую‑либо одну часть бытия всеединого, органичного и выделяют ее, получается то, что он называл «отвлеченным началом». Поэтому рассудочное познание, ставшее отвлеченным, оторванным, отрезанным от бытия, в конце концов терпит поражение. Эмпирическая наука, которая перестает считаться с опытом внутренним, духовным, и с выводами отвлеченной метафизики, тоже в конце концов заводит в тупик. И Соловьев подвергает критике все основные «отвлеченные начала», что и стало содержанием его докторской диссертации.

Это был непростой человек. С ранних лет (ему еще не было десяти) у него начался особый, мистический (или, если хотите, оккультный) опыт. Он стал видеть какое‑то женское существо космического характера. Он переживал встречу с ней как встречу с Душой Мира. Больше никогда Владимир Соловьев не верил, что мироздание — это механизм, что это агрегат вещества. Он видел Душу Мира! Первый раз это было в детстве, в церкви Московского университета. Второй раз он сознательно стал искать ее, он просил, чтобы она явилась. И это произошло во время заграничной командировки, когда он посетил Западную Европу после защиты диссертации.

Соловьев жил в Лондоне, работал в знаменитом Британском музее, изучал древние тексты, старинные мистические учения (Якоба Бёме и других). И во время напряженнейшей работы в библиотеке он вдруг увидел лицо, то самое женское космическое лицо, которое явилось ему в университетской церкви, когда ему было восемь лет. Это особый опыт. Соловьев пытался описать его в стихотворении «Три свидания». Стихотворение написано с иронией, с самоиронией, потому что он был человеком чутким, целомудренным и ранимым. Несмотря на все свое остроумие, несмотря на то, что он, казалось, был закован в какие‑то латы, — на самом деле душа его была странницей, она очень зябко чувствовала себя в холодном мире. И когда он говорил о самом дорогом для себя, он намеренно говорил об этом с иронией.