Русская религиозная философия

В конце 1920–х годов она расстается со вторым мужем. Их пути расходятся. Некогда он был членом правительства Добровольческой армии, впоследствии работал шофером такси.

А она потеряла сначала одну дочь; потом другая ее дочь, старшая, Гаяна, уехала в Советский Союз и тоже умерла. И в духовном и нравственном опыте будущей матери Марии возникает ощущение всеобщего материнства — она пережила его, сидя у постели умирающей девочки. Для нее страдание мира стало чем‑то, что должно искупить, в чем должно участвовать. Я бы сказал, что во всей религиозной философии последнего столетия никто так внутренне не пережил тайну Голгофы, тайну Гефсиманской ночи, тайну Искупления, тайну сопричастности страданию, как Елизавета Юрьевна. Она находила для этого выражение пока еще в стихах:

Искала я таинственное племя
Тех, что средь ночи остаются зрячи,
Что в жизни отменили срок и время,
Умеют радоваться в плаче.
Искала я мечтателей, пророков,
Всегда стоящих у небесных лестниц
И зрящих знаки недоступных сроков,
Поющих недоступные нам песни.
И находила нищих, буйных, сирых,
Упившихся, унылых, непотребных,
Заблудшихся на всех дорогах мира,
Бездомных, голых и бесхлебных.

Философское и богословское наследие матери Марии невелико, но до сих пор оно даже не собрано воедино. Оно рассеяно по редчайшим эмигрантским изданиям. Отдельно выходила ее работа о Владимире Соловьеве, о Хомякове — одном из предтеч русского религиозного ренессанса, и о Достоевском, которого она воспринимала как наиболее глубокого выразителя христианского понимания бытия и жизни.

Есть у нее небольшая работа «Святая земля». Тема не случайна. Нам всегда говорили, что свят дух, что дух есть носитель божественного и великого. Но, как я вам уже рассказывал, в творчестве Мережковского и других были поставлены вопросы о творении, о природе, о мире, о плоти, о земной любви — обо всем том, что делается на свете. И Мережковский тогда предложил такой термин: «святая плоть» — что она тоже должна быть святой. Но у него это выглядело сухо, схематично. Мать Мария это называла «святая земля». Она говорила: да, жизнь запачкана, унижена, отвратительна, но отбросить ее, как поступают часто люди, пытающиеся решить проблему отсечением, — это путь неверный. Необходимо освятить, очистить, поднять то, что валяется, то, что втоптано в грязь.

Эта тема освященной земли, освященной жизни становится для нее центральной. Она пишет работу «В поисках синтеза». Я думаю, что ее размышления о церковном служении немало повлияли на эту работу. Она говорит о том, как христианство искало истинные модели жизни в уходе от нее, в крайнем аскетизме. А антихристианские движения думали создать утопию, которая полностью отодвигала бы духовное на задний план. «Задача сегодняшнего и завтрашнего дня, — писала она, — создание новой утопии, но в хорошем смысле слова, которая бы соединила в себе небо и землю». Она оправдывает это, опираясь на Соловьева, термином «богочеловечество». Человечество призвано быть богочеловеческим, чтобы в нем освятились и плоть, и дух.

Мы несовершенные люди, но мы не духи, мы связаны всеми своими нитями с природой, которая тоже создана Богом; пусть она падшая природа, пусть она извращена, но она богозданна — создана Богом. Перед человеком, перед его внутренней, духовной жизнью стоит огромная задача освящения бытия. Кроме того, полный аскетизм невозможен для социального строительства.

Она утверждала, что социальное действие, забота о ближнем есть величайший нравственный долг человечества, человека, и Церкви в том числе. Она твердо опиралась при этом на Евангелие. Это была попытка синтеза. И для того чтобы осуществлять это на практике, на деле, она начинает ходить уже не в народ, а спускается в ад русской эмиграции.

Люди, потерявшие все, часто — близких, почти всегда — имущество, потерявшие родину, дом, профессию, многие опустились, огромное большинство нищенствовало, было озлоблено — это была очень мучительная среда. Елизавета Юрьевна рассказывает один случай. Она пошла к каким‑то рабочим из эмигрантов и стала проводить с ними беседу, а один из них мрачно сказал: «Чем с нами беседы проводить, лучше бы вымыли нам полы». И она не обиделась, она вдруг поняла правоту этих слов, немедленно повязала что‑то вместо фартука и начала скоблить и скрести эту грязную лачугу. И видя это, рабочие как‑то смутились, смирились, потом пригласили ее к обеду, и она с ними сидела и поняла, что служить людям надо полностью, до конца. Она поняла, что только так можно жить, что нельзя жить наполовину, вчетверть, вполсилы — только до конца, до смертного отдания себя.