Русская революция. Агония старого режима. 1905-1917

Во-вторых, в нем нет слова «конституция». Это было вовсе не случайное упущение. И хотя иногда утверждают, будто царь не понимал, что речь идет о конституции¹²⁵, современные источники не оставляют сомнения, что царь прекрасно разбирался в существе сделанных им уступок. Так, в письме матери 19 октября он писал, что дарование Думе законодательных прав «это, в сущности, и есть конституция»¹²⁶. Однако при всем том он хотел избежать ненавистного слова, чтобы сохранить хотя бы иллюзию самодержавия. Проводники либеральных реформ убеждали его, что при конституционном строе он будет оставаться единственным источником законов и всегда сможет упразднить то, что соблаговолил даровать*. И он поддался этим уговорам, потому что они помогли ему примириться с совестью, терзаемой сомнениями, не нарушает ли он своей коронационной клятвы. Этот самообман — абсурдная концепция конституционного самодержавия — явился причиной бесконечных трений между двором и Думой в последующие годы.

* Это говорил царю Витте на аудиенции 9 октября. См.: Verner. Nicholas II. P. 373-374.

Но в момент, когда провозглашался Октябрьский манифест, эти проблемы ускользнули от внимания либералов и либерал-консерваторов, уверовавших, что встает заря новой эры. Ведь даже офицеры полиции говорили друг другу — и вовсе не ради красного словца, — что скоро им нечего будет делать¹²⁷.

* * *

Витте согласился принять пост Председателя Совета министров только при условии предоставления ему права действовать как истинный премьер-министр и подобрать свой кабинет. Как и Ермолов, Крыжановский, другие опытные сановники, он понимал, что спаянное, дисциплинированное министерство совершенно необходимо в условиях неизбежной конфронтации правительства с выборным законодательным органом¹²⁸. Витте полагал, что такое министерство будет служить указанной цели вернее, если в его состав войдут некоторые всеми уважаемые общественные деятели.

19 октября он начал переговоры с Д.Н.Шиповым, известным промышленником А.И.Гучковым, князем Е.Н.Трубецким — профессором философии и братом недавно скончавшегося ректора Московского университета — и с некоторыми другими общественными деятелями¹²⁹. Все лица, к которым Витте обращался с предложениями занять тот или иной пост в правительстве, были либерал-консерваторами, хорошо ладившими и с оппозицией, и с бюрократией. Сам факт подбора кабинета министров не имел примера (и можно добавить, и последствий) в русской истории: «Впервые в царской истории кто-то помимо царя собственноручно указывал кандидатуры большинства министров»¹³⁰.

Через неделю стало понятно, что из этого намерения Витте ничего не выйдет. Те, к кому он обращался с предложениями, отвергали их будто бы на том основании, что не могут работать вместе с Дурново, которому Витте предложил пост министра внутренних дел. Дурново в свое время был замешан в гнусной истории, где фигурировала его любовница и испанский посол. И вообще он не вызывал доверия из-за давней связи с полицией. Но страна была в хаосе, буквально в состоянии гражданской войны, и для восстановления порядка требовался опытный администратор. Дурново же обладал необходимым опытом и практическими навыками. Витте не уступил критикам Дурново, ибо понимал, что судьба реформ зиждется на его способности водворить спокойствие в стране как можно скорее. Но, судя по исходу последующих, столь же безрезультатных попыток вовлечь общественных деятелей в правительство, возникает вопрос, не явился ли Дурново не более чем предлогом. Лидеры даже умеренной, либерально-консервативной оппозиции боялись быть обвиненными в предательстве либералами и социалистами, для которых Октябрьский манифест был лишь одной из ступеней к установлению республиканского строя в России. Войдя в правительство, они рисковали оказаться изолированными от общества, не обретя при этом существенного влияния в политике, ибо у них не было никаких гарантий, что бюрократия не использует их для достижения своих целей. Сыграли роль и соображения личной безопасности: «Я был бы не искренен, — писал впоследствии Витте, — если бы не высказал то, может быть, совершенно неосновательное впечатление, что в то время общественные деятели побаивались бомб и браунингов, которые были в большом ходу против власть имущих, и что это было одним из внутренних мотивов, который шептал каждому в глубине души: "Лучше подальше от опасности"»¹³¹.