Русская революция. Большевики в борьбе за власть. 1917-1918

До покушения Каплан большевики говорили о Ленине в общем довольно сдержанно. Однако в личном общении они выказывали к нему порой чрезмерную почтительность, которой удостаивается не всякий политический лидер. Н.Н.Суханова, например, поразило, что в 1917 году, еще до прихода Ленина к власти, его приверженцы проявляли к нему «пиетет совершенно исключительный» и воздавали ему почести, «как рыцари — Святому Граалю»⁶¹. Уже в январе 1918 года Луначарский, один из наиболее интеллигентных и образованных большевистских светил, напоминал Ленину, что он принадлежит теперь не самому себе, но — «человечеству»⁶². Имелись и другие ранние проявления зарождавшегося культа, и если до поры до времени процесс обожествления не заходил слишком далеко, то только потому, что этому сопротивлялся сам Ленин. Так, он не позволил советским руководителям возродить существовавшие в царской России законы, которые предусматривали суровое наказание за надругательство над портретом правителя⁶³. Его тщеславие странным образом растворялось в успехах общего «дела», удовлетворялось ими и не требовало особого «культа личности».

Личные запросы Ленина были чрезвычайно скромными: в том, что касалось жилья, пищи, одежды, он довольствовался самым необходимым. Безразличие к роскоши, свойственное российской интеллигенции, было доведено у него до предела, и даже в годы, когда он находился на вершине власти, образ его жизни был простым, почти аскетическим. Он «всегда ходил в одном и том же темном костюме с широкими брюками, которые казалось, были ему несколько коротки, и с таким же коротковатым однобортным пиджаком, в мягком белом воротничке и старом галстуке. Галстук, по-моему, в течение многих лет был один и тот же: черный, в белый цветочек, в одном месте слегка потертый»⁶⁴. Эта простота, которой впоследствии подражали многие диктаторы, не препятствовала — и даже в некотором смысле способствовала — возникновению культа его личности. Ленин был первым из числа современных «народных» лидеров, которые, подчиняя себе массы, остаются по своей внешности и по видимому образу жизни неотличимы от рядового представителя этих масс. Это уже отмечалось как характерная черта диктаторов нашего времени: «В современных абсолютистских режимах лидер не отличается от своих подданных, как отличались тираны в прежние времена, но, напротив, являет собой как бы воплощение общих для них черт. Тиран XX века — это прежде всего «поп-звезда», и его личные качества остаются невыявленными...»⁶⁵

Литература о Ленине, выпущенная в России в 1917-м и в первые восемь месяцев 1918 года, на удивление бедна⁶⁶. Все, что было написано о нем в 1917 году, вышло в основном из-под пера его оппонентов, и, хотя большевистская цензура вскоре положила конец этим враждебным выступлениям, сами большевики почти ничего не писали о своем лидере, известном главным образом в их узком кругу. Выстрелы Фанни Кап-лан открыли дорогу ленинской агиографии. Уже 3—4 сентября 1918 года Троцкий и Каменев выступили со славословием Ленину, которое было выпущено тиражом 1 млн. экземпляров⁶⁷. Примерно в то же время Зиновьев напечатал свой панегирик Ленину тиражом 200 тыс. экземпляров, а его короткая популярная биография вышла тиражом 300 тыс. экземпляров. По словам Бонч-Бруевича, как только Ленин поправился, он остановил это извержение⁶⁸, но в 1920 году позволил повторить то же самое в несколько более скромных масштабах в связи со своим пятидесятилетием и окончанием гражданской войны. Однако к 1923 году, когда состояние здоровья заставило Ленина отойти от активной деятельности, ленинская агиография превратилась уже в настоящую индустрию, в которой были заняты тысячи людей — как в иконописном деле в дореволюционной России.

Странное впечатление производит эта литература на современного читателя: ее почтительная, приторно-сентиментальная интонация резко контрастирует с тем грубым языком, которым большевики обычно изъяснялись по другим поводам. Образ Спасителя человечества, снятого с креста и затем воскресшего из мертвых, с трудом сочетается с мотивом «беспощадной борьбы» со всеми его врагами. Так, Зиновьев, который хотел заставить «буржуазию» жрать солому, говоря о Ленине, называет его «апостолом мирового коммунизма», «вождем Божьей милостью» — почти как Марк Антоний, который в речи над гробом Цезаря превознес его как «божество небесное»⁶⁹. Иные коммунисты шли еще дальше, например, один поэт писал о нем, как о «непобедимом посланце мира в терновом венце клеветы». Такие параллели, намеки на нового Христа, были вполне обычными в советских публикациях конца 1918 года. Власти, одной рукой распространявшие их массовыми тиражами, другой рукой тысячами казнили заложников⁷⁰.