Русская революция. Книга 1. Агония старого режима. 1905—1917

«На нем [Юсупове] буквально не было лица; прекрасные большие голубые глаза его еще увеличились и были навыкате; он в полубессознательном состоянии, не видя почти меня, с обезумевшим взглядом, кинулся к выходной двери на главный коридор и пробежал на половину своих родителей»¹²⁰.

Пуришкевич схватил револьвер и устремился вниз. Распутина там не было. Он нашел его во дворе пробирающимся сквозь глубокий снег к воротам и кричащим: «Феликс, Феликс, все скажу царице!» Пуришкевич выстрелил, но промахнулся. Он выстрелил вновь — и снова мимо. Распутин был уже почти у самых ворот, ведущих на улицу. Пуришкевич тщательно прицелился и выстрелил в третий раз, — пуля сразила Распутина. Он выстрелил еще раз и, подбежав к распростертому на снегу телу, ударил ногой в висок.

Вскоре появился полицейский, совершавший обход окрестностей, и сказал, что слышал выстрелы. Юсупов объяснил, будто бы у него только что закончилась вечеринка и кое-кто из подгулявших гостей стрелял в воздух. Но, как назло, в близлежащем полицейском участке на Мойке 61 тоже слышали выстрелы, и вскоре полицейские появились опять. Пуришкевич, совершенно не способный держать язык за зубами, заявил: «Мы убили Распутина».

Вид бездыханного тела Распутина привел Юсупова в бешенство. Он побежал в кабинет, извлек из стола дубинку, которую ему дал Маклаков, и, возвратившись во двор, стал словно одержимый избивать труп, повторяя: «Феликс, Феликс!» Затем он лишился чувств. Когда он пришел в сознание, то приказал слуге пристрелить одну из своих собак, чтобы обеспечить алиби.

С помощью прислуги тело Распутина связали и, захватив для веса цепи, погрузили в машину вел. кн. Дмитрия. В отдаленном безлюдном месте, у моста, соединяющего Крестовский и Петровский острова, труп опустили под лед в Малую Невку вместе с шубой, которую так и не сожгли, потому что она оказалась слишком велика для топки. Доктор Лазаверт обнаружил в машине калоши убитого и швырнул их в канал, но промахнулся, и одна из калош упала на мост, где впоследствии ее и обнаружили, что навело полицию на след, по которому нашли тело Распутина.

Весть о смерти Распутина распространилась молниеносно: французский посол утверждает, что услышал об этом еще до конца дня. Императрица получила весьма подробное описание происшествия от Протопопова, но, пока тело не было обнаружено, она продолжала верить, что Распутин где-то скрывается. 17 декабря она писала мужу: «Я не могу и не буду верить, что Распутина убили. Бог милостив». Некоторую надежду ей подало письмо Юсупова, в котором он начисто отрицал, что ему что-либо известно о местопребывании Распутина, и с негодованием отвергал обвинения в причастности к убийству¹²¹. В городе, однако, в слух о гибели Распутина поверили сразу и встретили это известие с радостью. Вел. кн. Дмитрий, пришедший вечером 17 декабря в театр, вынужден был удалиться, так как публика устроила ему чуть ли не овацию¹²². Один из современных наблюдателей говорил, что атмосфера в Петрограде напоминала Пасху: богатые пили на радостях шампанское, а бедные то, что было им по карману¹²³. «Собаке собачья смерть» — такой приговор простого народа, по словам французского посла Мориса Палеолога, можно было услышать в петербургских очередях[126].

Изуродованное тело Распутина обнаружили подо льдом 19 декабря. Вскрытие показало, что он скончался от трех пулевых ран еще до того, как тело было брошено в воду, но это, однако, не помешало расползтись слухам, будто его легкие были полны воды. Не было обнаружено никаких следов яда[127]. По желанию императрицы Распутина похоронили в Царском Селе, за пределами дворцовых земель, во владениях Вырубовой, и на его могиле была воздвигнута часовня, хотя официально сообщалось, что тело перевезено для захоронения в Сибирь. Тотчас после февральской революции тело было вырыто, сожжено и прах развеян¹²⁴.

* * *

Сообщить царю о смерти Распутина выпало генералу Воейкову. В своих воспоминаниях он так описывает реакцию царя:

«С самого первого доклада — о таинственном исчезновении Распутина, до последнего — о водворении его тела в часовню Чесменской богадельни — я ни разу не усмотрел у его величества скорби и скорее вынес впечатление, будто бы государь испытывает чувство облегчения»¹²⁵.