Русская революция. Россия под большевиками. 1918-1924

Проницательная аналитическая работа, предвосхитившая теории «еврокоммунистов» 1960-х, оказалась подпорченной в конце абсурдным заявлением Люксембург, что правильно понимаемая «диктатура» является не альтернативой демократии, но ее дополнением: «Диктатура — это искусство использования демократии, а не ее устранение»¹⁹². Согласно данному автором определению, диктатура пролетариата предполагает участие масс. Находясь в ноябре 1918 г. во главе немецкой революции, она действительно настаивала, что «Союз Спартака никогда не возьмет власти иначе, чем в согласии с явно выраженной волей подавляющего большинства пролетарских масс Германии»,¹⁹³ — что практически означало «никогда». На практике же она призывала то смехотворно малое количество революционеров, которые были связаны со спартаковцами, свергнуть правительство Филипа Шейдемана и Фридриха Эберта, несмотря на то что оно было создано с согласия Всегерманского Совета народных уполномоченных, представлявшего интересы подавляющего большинства рабочих страны¹⁹⁴.

Эта полемика заново продемонстрировала пропасть, разделявшую российских и европейских радикалов. Каутский и Роза Люксембург говорили о демократии и гражданских правах как о непременных предпосылках социализма. Для получавших свое политическое образование при царизме Ленина и Троцкого политика понималась как война, а от побежденных ожидалось полное послушание — по словам Троцкого, «запугивание» было так же необходимо в революции, как и на войне¹⁹⁵; этот трюизм начал относиться не к врагу, но к собственному народу. И Ленин, и Троцкий вели полемику с оппонентами на языке, свойственном самым реакционным сторонникам царского самовластия. Но, какие бы погрешности теоретического характера ни обнаруживались в их рассуждениях, они могли опираться на неопровержимый факт: им удалось взять власть, а их немецким критикам — нет.

Разногласия подобного рода усугубляли вражду между большевиками и немецкими социал-демократами. Несмотря на то что эта партия выступала против интервенции союзных держав в Россию и в 1920 г. воспрепятствовала тому, чтобы их военные поставки достигли Польши, Москва не могла простить, что именно сформированное ею правительство подавило коммунистическое восстание в Германии. Кроме того, СДПГ занимала прозападную ориентацию. В 1923 г. Зиновьев открыто обвинил ее в том, что она пролагает дорогу «фашистам»¹⁹⁶. Это обвинение стало частью официальной политики Коминтерна после того, как на его Пятом конгрессе (1924) Социал-демократическая партия Германии была названа «левым крылом фашизма»¹⁹⁷.

У Москвы, однако, обнаружились в Германии потенциальные сторонники, и самыми многообещающими оказались реакционные политические и военные круги, поддержавшие впоследствии Гитлера. Это был брак по расчету, основанный на ненависти обеих сторон к СДПГ и Версальскому договору.

Недавние исследования показывают поразительную неизменность немецкой политики в отношении России, с тех пор как она сформировалась в имперской Германии, затем в Веймарской республике и, наконец, в эпоху нацизма. Начиная с Февральской революции и вплоть до вторжения нацистов в СССР, немецкие консерваторы и милитаристы видели в союзе с Россией, где Германии отводилась бы роль старшего партнера, непременное условие сперва сохранения, а после ноября 1918 — восстановления статуса собственной страны как мировой державы¹⁹⁸. В период Веймарской республики эта тенденция еще усилилась страстным желанием отменить Версальский договор, ведь в этом Германия могла рассчитывать только на поддержку Москвы. Как только условия договора были обнародованы, а это произошло в мае 1919 г., советский комиссариат иностранных дел опротестовал его и издал воззвание к германским рабочим, призывая их последовать своему примеру¹⁹⁹. 13 мая Коминтерн выпустил прокламацию «Долой Версальский договор!», задавшую тон всей его политике²⁰⁰. Эта акция явилась первым шагом в установлении взаимопонимания между Москвой и немецкими правыми. Противостоявшая в одиночку Франции и «англосаксам» Германия была беспомощна; залучив в качестве союзника Советскую Россию, она становилась силой, с которой приходилось считаться²⁰¹. Немецкий премьер-министр Йозеф Вирт сформулировал суть вопроса с прямолинейностью и четкостью: «Единственный шанс вновь восстать как великой державе я вижу для нас в том, чтобы немецкий и русский народы работали сообща, как соседи, в дружбе и взаимопонимании»²⁰².