Русская рулетка (сборник рассказов)

— На, затянись еще.

Еще затянулся.

— Вон там наверху кто-то идет. Слабо его?

— Раз плюнуть! — рука сильнее сжала нож, и он двинулся, слегка покачиваясь, по направлению к смутному силуэту, медленно спускающемуся по аллее. Поступь его тяжела. Кто-то как будто сдерживает его, как будто наполнил ступни свинцом. Он двигается, втупившись в землю, крепко сжатый в руке нож словно прибавляет ему сил. Он чувствует себя каменной глыбой. Но вдруг знакомый голос заставляет остановиться его.

— Сынок, Пашенька, я тебя везде ищу. Давно стемнело, а тебя всё нет и нет. Нет и нет… — говорит она и осекается, не понимая, что происходит с её сыном. С её милым Пашенькой.

Пронин тяжело поднимает на мать глаза. Расплывчатым облаком в свете луны кажется ему её лицо.

— Я тебя везде ищу. Зову, зову…

Что-то словно щелкает внутри него, но он не может еще ничего ни понять, ни воспринять. Слово «мама» будто врывается в него извне. «Мама?», — думает он. Недоуменно и вопросительно. Почему мама?

Он оборачивается, но темные зловещие силуэты позади не уходят. Они всё ждут. Он должен что-то сделать. Он обещал. Он — человек слова.

— Идем домой, сынок. Пойдем, — как сквозь какую-то пелену медленно доходит до него.

Но силуэты позади всё ждут. И голова идет кругом.

«Ты можешь убить?» — «Убить?» — «Да, убить? Ты можешь убить?»

— Да, мамочка, — едва ворочая языком, сказал он, тяжело закрыл глаза и почувствовал, как вспотела рука, сжимающая горячую рукоять ножа.

ГРИНЬКА

Григорий Завозов характер имел гадкий. Быть может, потому еще до отсидки получил кличку «навоз» и звался теперь просто Гринькой-навозом.

С детства обожал делать всякие пакости: то кому-то входную дверь дерьмом измажет, то учителке стул краской мазнет, то припалит соседского кота. И всякий раз, будучи уличенным, вставал, что называется, «на дыбы», вскидывая голову и возмущаясь: «Кто? Я?! А вы видели? Видели?» — так что даже тот, кто действительно видел, чьих рук это дело, терялся, ник и нередко отступал.

Первый раз в колонию Гринька-навоз попал за хулиганку. Потом была еще отсидка, и уж в этом месте, как у нас говорят, «не столь отдаленном», Гринька будто изменился: стих, Евангелие почитывать стал, письма задушевные на волю посылать. Так и с Ириной через газету начал переписываться: вычитал её послание, отписал, получил ответ.

Умные слова выдумывать не нужно было: в Библии всё по полочкам расписано, любую фразу по-своему, по обыденному истолковать можно, соответственно времени и обстоятельствам.

Писал он и еще двум-трем девицам, но в конце концов остановился на Ирине, так как у одной на фотографии, как ему показалось, слишком «бычье» выражение лица; другая вроде как и сочувствует тебе в рассказах своих, но как бы и цену себе набивает. А эта — Ирина — и по возрасту подходит (как и Гриньке, под двадцать), и незапятнанная, чувствуется, в душе, что особенно тешило Гриньку.

Уж с ней он в переписке разошелся. Любил поучать, витийствовать, как древний вития, и о дружбе до гроба, и о лебединой верности, и о чести, и о доме. Так распишет, так распишет — аж сам удивляется: откуда только такие мысли у него берутся?

Пару раз ради хохмы прочитал свое письмо в общаке, так некоторые мужики пристали: напиши и моей крале, и моей… Сидит Гринька, вслух рассуждает, а двое-трое таким же наивным утешительницам бумагу марают:

«Милая, дорогая, прекрасная незнакомка, веришь ли ты в настоящую, неподдельную дружбу? Я верю. Веришь ли ты в то, что если человека случайно надломила судьба, он все равно останется человеком? Веришь ли ты в верность, не способна ли на предательство?» —  и прочая, прочая в том же слащаво-сентиментальном духе, только бы растопить глупое девичье сердце да заставить ее еще раз сесть за ночной столик и взять в тоненькие пальчики ручку. А что объяснять вам, как неимоверно приятно получать в любой неволе письма: от кого-нибудь, из любого уголка, с надеждой и верой, что тебя всё ещё помнят, тебя знают, значит, ты еще существуешь, значит, еще живешь, не исчез, не испарился…

Но вот вышел Гриньке срок его отсидки, и решил он инкогнито съездить к Ирине в деревню, увидеть ее хотя бы, посмотреть, на самом ли деле она такая, как он ее себе представлял. Домой когда еще попадешь, а тут каких-то шестьдесят километров — рукой подать. Да и бабу уже хотелось, чего греха таить.

Собрался, разузнал дорогу, поехал. Чисто выбритый, в новом костюме, новой кепке, на толчке по дешевке выцыганенной у какого-то местного барыги.

Деревня ему понравилась: тихая, сюда менты не так часто, наверное, наведываются. Озеро — порыбачить можно, а рыбалку он любит.

Дом Ирины нашел сразу: от остановки рукой подать. Да и саму Ирину узнал (фотку высылала): сидит на лавке возле калитки, семечки лузгает.

Конечно, в натуре она симпатичнее выглядит: щечки пухленькие, алые, сама крепенькая, ладно сбитая, ляжки крупные, налитые. (У Гриньки аж внизу живота при виде их — оголенных — засвербело, затомилось.)

Подошел поближе, улыбнулся, как мог, сказал громко:

— Ну, здравствуй, Иришка, — не боясь показаться фамильярным.