Русская семерка

За окнами автобуса замелькали плоские рисованые вывески магазинов и кафе: «ТАДЖИКИСТАН», «ПИОНЕР», «ДИНАМО», «ЯКОРЬ», «МУЖСКИЕ КОСТЮМЫ». Ой, да ведь это же Тверская улица! Тверская, а никакая не Горького! Это же ведь они Тверскую улицу назвали именем Горького, а на деле-то это та самая – крикливая, яркая, роскошная Тверская, по которой до войны – до Первой войны! – катили дорогие экипажи, запряженные знаменитыми курскими рысаками, а потом, в 15-м, примерно, году, здесь лихо гудели клаксонами первые авто, здесь торговали с лотков горячими баранками, конфетами, шоколадом, здесь мальчишки в лихо заломленных кепках носились с газетами «Биржевые новости». И эта Тверская превратилась во что? Редкие прохожие, жмущиеся от холода в своих пальто, сиротливо торчат на троллейбусных остановках; в витринах магазинов – муляжные, из папье-маше продукты и пирамиды банок с рыбными консервами, а над концертным залом гигантская надпись: «ИСКУССТВО ПРИНАДЛЕЖИТ НАРОДУ»…

Английский клуб?! Боже, неужели сохранился Английский клуб? Таня с трудом сдержала ликующий возглас. Да, это он! Это его знаменитая витая металлическая ограда, лепная колоннада перед высокими дверьми и знакомые львы на воротах! Сюда часто ездил папа – надушенный, радостный, удачливый и в делах, и в семейной жизни. И здесь же был Танин первый в жизни бал… Но – по глазам как резануло: на стене знаменитого Английского клуба, самого аристократического клуба дореволюционной России, была вывеска с надписью: «ЦЕНТРАЛЬНЫЙ МУЗЕЙ РЕВОЛЮЦИИ СССР».

Таня отвернулась от окна и уже весь остаток пути до гостиницы упорно смотрела на спинку переднего сиденья. Нет, это не ее страна! И хватит сантиментов! Она приехала сюда по делу, она специально для этого дела наняла эту девочку Джуди Сандерс, которая сидит сейчас в конце автобуса, – и она обязана вести себя без всяких эмоций, четко, по-деловому – так, словно приехала не на свою бывшую родину, а, скажем, в Монголию. Как там Джуди? Ведь у них всего четырнадцать дней на всю операцию…

2

Красивая мужская рука громко и нетерпеливо постучала по оконному стеклу холеными ногтями.

– Черт возьми, Иван Михалыч! – нетерпеливо сказал хозяин этой руки – светлоглазый тридцатипятилетний блондин, свежевыбритый, с правильными чертами красивого лица, при галстуке, белой сорочке и в сером, явно импортном костюме. Сидя на низком подоконнике выходящего на заводской двор окна, он небрежно забросил ногу на ногу и, нетерпеливо подергивая отлично начищенным черным ботинком, говорил раздраженно: – Неужели так трудно найти человека на вашем вшивом заводе?!

Рядом с блондином, у стены сидел в кресле спортивного вида мужчина тоже лет тридцати пяти, но далеко не такой красавчик. Лицо его было непропорционально фигуре – мелкое, сухое, как булыжник, с резко выступающими татарскими скулами и низким лбом, над которым торчал жесткий бобрик темных, коротко стриженых волос. Костюм на нем был не такой модный, как у блондина, но ботинки – точно такие же, черные и хорошо начищенные. А в руках он держал папку с надписью на бумажной наклейке:

ЛИЧНОЕ ДЕЛО

Алексей ОДАЛЕВСКИЙ

слесарь 4-го разряда.

– Вы, молодые люди… то есть, извините, товарищи, не волнуйтесь! – поспешно отвечал блондину пожилой, не меньше шестидесяти пяти, толстяк, Иван Михаилович Гущин, секретарь партийной организации Мытищинского машиностроительного завода имени Красного Октября. – Его найдут! Никуда он не денется!.. – и Гущин даже заискивающе встал, подошел к окну.

За окном был длинный и заснеженный заводской двор с типичной зимней сиротливостью глухих и плоских, без окон, бетонно-блочных корпусов заводских цехов, неспешным движением трактора-автопогрузчика и тремя рабочими в курилке. Один из них достал из-за пазухи телогрейки хорошо известный в России «мерзавчик» – зеленую 250-граммовую бутылку водки и, отковырнув пробку, тут же запрокинул бутылку над горлом.

– Ах ты, курвец, сукин сын! – возмутился Гущин под ироничным взглядом блондина и сунулся открыть форточку, чтобы выяснить фамилию алкоголика и нарушителя трудовой дисциплины. Но тут в дверь кабинета осторожно постучали.

– Да?! – повернулся к двери Гущин, и голос его обрел начальственную наполненность. – Войдите!

Дверь открылась. На пороге стоял высокий, черноволосый, слегка сутулый парень лет двадцати двух. На нем был рабочий бушлат, мятая, в клетку рубашка и заправленные в солдатские сапоги теплые байковые шаровары. Бушлат был расстегнут, но в поясе перехвачен широким солдатским ремнем с металлической пряжкой. Глядя исподлобья и держа руки в карманах бушлата, парень остановился в двери:

– Вызывали?

– Входи, Одалевский! – властно сказал Гущин. – Что тебя уже полчаса найти не могут? Вот товарищи из Москвы приехали…

– А я на толчке сидел. Живот прихватило, – Одалевский вдруг простодушно улыбнулся крупными запекшимися губами. – А зачем из Москвы-то?