Русская сила графа Соколова

Уже на другой день агент Дросинский обошел самых важных евреев. Не забыл вниманием и меня. И везде он говорил одно и то же: «Отдавайте двести тысяч! Иначе за ваши еврейские жизни полиция ручаться не может, и вы скоро все в этом убедитесь!»

Теперь мы собрались в нижнем помещении синагоги. Мы спрашивали у ребе Альтера, долго говорили и не знали, что делать. Я сказал, что своих две тысячи уже отдал Сычеву, и категорически у меня больше ничего нет. Пусть остальные евреи соберут деньги и отдадут, если хотят. Кугельский орал, что вообще не надо ничего давать.

Скажу, что Кугельский был очень смелый. Он даже городовым из своего околотка редко давал деньги, а на Сычева кричал прилюдно в городском саду: «Никаких двести тысяч не получите!»

В тот раз мы так и разошлись, ничего не договорившись. И тут такое горе: я вышел в двери вместе с Кугельским. Я сказал: «Семен, мы с тобой давно дружим. Пойдем ко мне домой и посидим».

Кугельский всегда любил спорить и делать наоборот. Он и тут возразил: «У тебя сидит Сарра, зачем мы будем волновать ее разговорами? Пойдем в трактир Брайнина, пропустим по рюмке водки и разойдемся по нашим домам в дружбе».

Мы пошли в трактир, пили много водки и еще больше спорили. Покойный Кугельский орал, что акции Восточносибирских чугуноплавильных заводов выгодней Харьковского банка взаимного кредита. Я возражал.

Кончилось тем, что мы хватали друг друга за лапсердаки, нетрезво обзывались и вообще вели себя шумно. Мне все это надоело. Я надел шляпу, отдал Бене Брайнину деньги за свою выпивку и пошел. На крыльце меня догнал Кугельский, просил прощения. Я вернулся в трактир, но лишь на минуту. Мы выпили по кружке пива, и теперь я уже окончательно ушел.

Напрасное обвинение

Бродский помолчал, повздыхал и продолжил:

– Утром меня разбудила Сарра. Она была в одной ночной рубахе и стонала: «Под окнами агент Дросинский и с ним много полицейских. Ты что, пьяница, натворил?» – «Ничего не творил. Правда, я поссорился с Кугельским. Отвори, Сарра, смело двери, ибо я ничего плохого не делал».

Когда я так наивно говорил, то забыл, что в России полицию бояться надо больше тем, кто ничего не делал, чем тем, кто делал.

Вошли полицейские и сказали, что я отравил вчера Кугельского и ограбил его.

Я думал, что все еще продолжается сон. «Как отравил?» – «Насмерть! – нахально улыбнулся Дросинский. – Куда дел награбленные деньги, часы, кольца?» – «Зачем вы говорите чепуху? – возмутился я. – Как можно убить человека из-за денег? Я этого не понимаю». – «Есть десять свидетелей, что ты, Иося, грозил его убить, когда он тебя утихомиривал в трактире. Отдавай награбленное сам, или мы найдем».

Я спокойно отвечал, хотя с этими босяками в форме нельзя быть спокойным: «Вы, господа полицейские, ошибаетесь. Я не мог отравить Кугельского. Мы свояки, друзья, да и яду ни разу в своих руках не держал. Я вчера ушел из трактира, Семен был не совсем трезвым, но вполне живым».

Тогда Дросинский, худший из всех евреев на свете, приказал: «Понятые – вперед. Начинаем обыск».

В это время пришел и сам Сычев. Он спросил на ухо: «Куда спрятал расписку?»

Я задумался: и впрямь, куда я положил ее? И не мог вспомнить. Я сказал: «Если вы, господин Сычев, принесли вернуть мне долг, то я получение выпишу вам на бланке приходного ордера. Только по вашим глазам я вижу, что вы хотите расписку, не отдавая денег».

Сычев опять сказал мне в ухо: «Отдавай расписку, иначе я тебе сделаю плохо!»

Я удивился: «Я сам не знаю, где она лежит. Куда-то сунул, не могу найти…»

Эти люди перерыли все деловые бумаги из моего письменного стола, выкинули на пол белье из ящиков, одежду из гардероба. Расписку они не нашли. Зато Дросинский, чтобы он сдох, веселым голосом заорал: «Господа понятые, смотрите сюда внимательно: вот серебряные часы фирмы „Павел Буре” на цепочке белого металла с пробой „84”, стало быть, тоже серебро. На ваших глазах вынимаю их из этой наволочки. Читайте сами, что написано на обороте: „Моему любимому сыну Семену Кугельскому к 16-летию. Папа Шмуел. 1.02.1903”», – и рассмеялся мне в лицо. – «Думал агента Дросинского провести, жид пархатый? Не вышло!»

Папа Дросинский был приличным человеком, на рынке содержал москательную лавку, а сын – выродок. Нынче это очень часто случается, когда у самых хороших родителей дети бывают просто ужасными.

Соколов внимательно посмотрел в глаза Бродского:

– Стало быть, тебе часы подложили?

Бродский окончательно разрыдался:

– Уверяю вам! Я часы не брал, у меня самого гораздо лучше, золотые. – Он посопел, почесал указательным пальцем волосатую макушку и горько вздохнул: – Если бы только эти несчастные часы! Дросинский поперся на кухню. И почти сразу заорал: «Глядите, вот коробочка с остатками мышьяка. Из нее ты, Бродский, насыпал Кугельскому. Признавайся, Иосиф, тебя мы приперли к стене!»

И тут же нашлись двое свидетелей, которые будто видели, как я сыпал страшный яд в пиво Кугельскому.

– И кто эти свидетели?

Бродский воздел к небесам руки: